Артист лопаты
Шрифт:
Новиков подписал, не советуясь ни с кем.
Я не пошел к Цапко докладывать о том, что акт подписан. Я пошел прямо в бухгалтерию. Бухгалтер посмотрел мои документы - все справки, все бумажки.
– Ну что ж,- сказал.- Можешь получить расчет. Только есть одна закавыка. Вчера получена телефонограмма из Магадана - все увольнения прекратить до весны, до будущей навигации.
– Да что мне навигация. Ведь я самолетом.
– Так приказ общий, сам ведь знаешь. Не вчера родился.
Я
– Не уехал еще?
– Нет, не уехал.
– Ну, бывай...
Разочарование было почему-то неглубоким. К таким ударам в спину я привык. Но сейчас не должно было ничего случиться плохого. Я всем телом, всей волей своей еще был в движении, в стремлении, в борьбе. Просто что-то было не додумано. Какая-то ошибка есть у судьбы в холодном ее расчете, в игре со мной. Вот ее ошибка. Я пошел к секретарю начальника, того самого инженер-полковника Кондакова - он снова был в отъезде.
– Была вчера телефонограмма о прекращении увольнений?
– Была.
– Но ведь я,- я чувствовал, как пересохло горло, и едва выговаривал слова,- ведь я уволен еще месяц назад. По приказу 65. Ко мне не должна относиться вчерашняя телефонограмма. Я уже уволен. Месяц назад. Я - в пути, в дороге...
– Да, вроде так,- согласился лейтенант.- Пойдем к бухгалтеру!
Бухгалтер согласился с нами, но сказал:
– Подождем возвращения Кондакова. Пусть он решает.
– Ну,- сказал лейтенант.- Не советую. Приказ сам Кондаков подписывал. По собственному. Никто ему не подкладывал на подпись. Он с тебя шкуру сдерет за невыполнение.
– Хорошо,- сказал бухгалтер, косо взглянув на меня.- Только,- бухгалтер пощелкал пальцами,- дорога за свой собственный счет.
Билет до Москвы самолетом и поездом стоил три с половиной тысячи рублей, и я имел право на оплату дороги Дальстроем, моим хозяином в течение четырнадцати заключенных и трех вольных - не вольных, а вольнонаемных лет.
Но по тону главного бухгалтера я понял, что здесь он не сделает мне ни малейшей уступки.
На книжке моей - бывшего зэка - без начислений за выслугу лет - за три года скопилось шесть тысяч рублей.
Зайцы, которых я ловил, варил, жарил и ел, рыба, которую я ловил, варил, жарил и ел,- помогли скопить мне эту удивительную сумму.
Я заплатил в кассу деньги, получил аккредитив на три тысячи, документы, пропуск до аэропорта Оймякона, и стал искать машину попутную. Машина скоро нашлась. Двести рублей - двести километров. Я продал одеяло, подушку - к чему это все в самолете, продал книги медицинские тому же Цапко по казенной цене - уж Цапко продаст учебники и справочники по цене удесятеренной. Но мне некогда было об этом думать.
Хуже было другое. Я потерял талисман -
Я спал на мешках с мукой и выронил, очевидно, из кармана. Чтобы найти нож, надо было разгружать машину.
Рано утром мы приехали в Оймякон, где я работал год назад, в Томтор, в милое мое почтовое отделение, где столько писем я отправил и столько писем получил. Слез около гостиницы аэропорта.
– Слышь, ты,- сказал шофер грузовика,- ты ничего не потерял?
– Я нож потерял на муке.
– Вот он. Я доску кузовную открыл, нож выпал на дорогу. Доброе перышко.
– Возьми это перышко себе. На память. Мне не нужен больше талисман.
Но радость моя была преждевременной. В Оймяконском порту нет рейсовых самолетов, и пассажиров скопилось еще с осени на десятки машин. Списки по четырнадцать человек, ежедневная перекличка. Транзитная жизнь.
– Когда был последний самолет?
– Был неделю назад.
Значит, придется тут просидеть до весны. Зря я отдал свой талисман шоферу.
Я пошел в лагерь, к прорабу, где год назад работал фельдшером.
– На материк собрался?
– Да. Помоги уехать.
– Завтра к Вельтману вместе пойдем.
– А капитан Вельтман все еще начальником аэропорта?
– Да. Только он не капитан, а майор. Нашивки новые недавно получил.
Утром прораб и я вошли в кабинет Вельтмана, поздоровались.
– Вот - наш малый уезжает.
– А что же он сам не пришел? Он меня знает не хуже, чем тебя, прораб.
– Да просто для крепости, товарищ майор.
– Хорошо. У тебя вещи где?
– Все со мной,- я показал маленький фанерный чемоданчик.
– Вот и отлично. Иди в гостиницу и жди.
– Да я...
– Молчать! Делай как приказано. А ты, прораб, трактор завтра дашь, ровнять аэродром, а... без трактора...
– Дам, дам,- сказал, улыбаясь, Супрун.
Я распрощался и с Вельтманом и с прорабом и вошел в коридор гостиницы и, ступая через ноги и тела, добрался до свободного места у окна. Здесь было, правда, похолодней, но потом, через несколько самолетов, через несколько очередей, я передвинусь к печке, к самой печке.
Прошел какой-нибудь час, и лежавшие вскочили на ноги, прислушиваясь жадно к небу, к гуду.
– Самолет!
– Грузовой "Дуглас"!
– Не грузовой, а пассажирский.
По коридору метался дежурный аэропорта в шапке-ушанке с кокардой, держа в руках список - тот самый список на четырнадцать человек, который уже не первый месяц учили здесь наизусть.
– Все, кого вызвал, быстрее покупайте билеты. Летчик пообедает, и в путь.
– Семенов!
– Есть!
– Галицкий!