Аскольдова тризна

Афиногенов Владимир Дмитриевич

— Где? — спросила Сфандра и, сколько ни всматривалась, рыбу не увидела.

Гостеприимный уздень пояснил, что царскую рыбу трудно узреть, ибо она меняет свой цвет в зависимости от цвета воды: пока ещё закатные лучи не окрасили водоём в золотистый цвет, пока он серо-зелёный, и чешуя рыб такая же, серо-зелёная, а к вечеру её словно обольют расплавленным золотом...

— Царская! — восхищённо протянула Сфандра.

— Потому и царская, — робко вставил слово Джапар, но княгиня взглянула на него как на пустое место.

Зато как он старался, чтобы поймать для любимой женщины самую большую рыбину! И это удалось ему... Поймал! Радовался как ребёнок. Крупная рыба, похожая на щуку, упруго шевелилась в

сильных руках тургауда. И только тут княгиня наградила его долгим взглядом. А раб принял этот взгляд за проявление искренней любви к нему...

Царю Мадину рыбина тоже понравилась, и он, глядя на сестру чёрными внимательными очами, не сдержавшись, спросил:

— Потешила свою душеньку?

— Потешила, брат... *И не только душеньку! — бессовестно рассмеялась Сфандра. Вдруг она резко оборвала смех и произнесла: — Если что-нибудь случится со мной, побереги моих девочек...

— Что ты?!

— Я говорю серьёзно...

— Тогда отвечу и я серьёзно: не дури, а дочек твоих, конечно, поберегу.

Разговор был прерван приходом смотрителя дворца. Дела царские... Сфандра могла бы попросить смотрителя подождать, но её саму испугал разговор с братом. Она даже пожалела, что завела его.

С Джапаром княгиня ещё несколько раз уединялась на женской половине, они даже съездили на старое место, но стога не оказалось: его разметала буря, случившаяся недавно в предгорье.

Сфандре с тургаудом, готовым на всё ради неё, было хорошо, она начала привыкать к нему. Отзывчивый, нежный, влюблённый в неё Джапар целовал след от её ноги. «Родная, хорошая...» — задыхаясь, повторял он ласково. А как-то назвал её «джаночка», что означает «милая», «любимая». Но она холодно вскинула голову:

— Не называй меня так!

Увидела вдруг брызнувшие из его глаз слёзы и пожалела.

Но ближе к вечеру, когда Сфандра оставалась одна, она всё больше и больше думала об Аскольде. «Убили его, а на меня затмение нашло, не иначе... Дир... Вот где собака зарыта... Он ненавидел старшего брата всегда, а я начала умело растравлять его честолюбие. И Дир не стал далее терпеть превосходство Аскольда. Захотел сравняться с ним... Убил, а затем предпринял второй поход на Византию и потерпел неудачу. Он так и будет несчастливцем. Удача сопутствует таким, как Аскольд. Вот он был настоящим мужем, князем, царём! Мадин походит на него, не внешностью, а поведением, манерой говорить...» После подобных раздумий в груди Сфандры наступало опустошение, ей не хотелось ничего делать и никого больше видеть.

Но наступал день, и появлялся красивый, молодой, любящий её Джапар...

Да и как он мог не любить её, когда ему это было положено по происхождению своему! А тут рядом не только госпожа, но и самая красивая и желанная женщина! Джапар боготворил княгиню, она для него сделалась кумиром, идолом, самим богом Хорсом в женском обличье... Скажи она «умри», и Джапар умрёт с радостью. Он будет верно служить ей и на небе... В стране солнечного Света...

Рано утром, как всегда до восхода солнца, Сфандра в сопровождении верного раба выезжала на холм, где молилась божеству. В этот раз она долго ждала лучей солнца, но они не показывались, хотя уже отзвенели колокола, призывающие аланских христиан на заутреню.

Взглянула вниз на кресты, которые сегодня не блестели призывно-весело, а были охвачены хмарью. Подождала ещё немного, подумала: «Не взойдёт сегодня солнце!» — и тоскливо сделалось на сердце.

Печально никла под тяжестью крупной росы и трава к земле. Между деревьями грязными клочьями застрял серый туман, и тёмные облака клубились вдали... Потом небо заволокли чёрные тучи, плотно окутали кресты на ротондах и колокольне, а также вершину холма, где стояла Сфандра. Через какое-то время она почувствовала, что одежда её стала тяжёлой от влаги. Княгиня хотела

крикнуть Джапару, чтобы уйти, но чуть правее от неё блеснула молния. Она повернула голову и — о ужас! В ослепительно белых разрывах, образованных яркими зигзагообразными вспышками, Сфандра увидела лицо... Аскольда, вернее, его глаза... Они смотрели на неё внимательно, не осуждая, просто вот так — спокойно. И от этого бесстрастного взгляда сего призрака становилось не по себе... Жутко! Тело Сфандры вдруг пронизала дрожь; затем губы Аскольда открылись, и княгиня явственно услышала произнесённые им всего три слова:

— Иди ко мне!

Сильный удар грома разодрал в клочья небо над головой, и Сфандра почувствовала, что теряет сознание, но оказавшийся рядом Джапар вовремя подхватил её, не дав любимой упасть, а тем более сорваться с кручи на острые выступы камней внизу...

— Что с тобой, госпожа?! — перепугался тургауд.

Разбейся она о камни — предали бы жестокой казни и Джапара.

Хлынул дождь, и шёл он долго. Они вернулись домой промокшими до последней нитки...

Предслава заметила вялое состояние княгини; задуманную угрозу в отношении мамки Сфандра не исполнила: хорошее настроение девочек было куда важнее смерти Предславы. Понимала сие и сама мамка, не дура: могла и нагрубить княгине, иногда и сказать в глаза правду...

— Что, матушка, скисла?.. Аль ухажёр неважнецкий? — грубовато спросила Предслава.

На удивление, «матушка» не рассердилась — наоборот, пожаловалась:

— Всё чаще во сне вижу, как плыву я по небу в белой одежде, словно лебёдушка... Казалось бы, полёт должен радовать душу, а она всё болит и болит...

«Отчего ж не болеть?! Столько людей умертвила, поганая... — мысленно произнесла Предслава. — Вот безвинные души и не дают тебе покоя...» А вслух высказалась:

— Думаю, княгинюшка, тебе нужно жертвоприношение сделать.

Сфандра вздрогнула: об этом и сама давно думала. «Только кого же принести в жертву?.. Ишь, звал меня к себе Аскольд; не требовал ничего, не упрекал, а лишь вымолвил три словечушка: «Иди ко мне!» Иди... Иди! А может, и вправду пойти? Ведь и ранее на ум сие приходило... Может статься, этим и искуплю свой грех... Поэтому бог Хоре и не показал мне сегодня лучи свои, а явил призрак Аскольда. Наверное, и бог требует моего искупления. Знать, там, на небесах, прощён был Аскольд. Принесу в жертву себя, но выдержу ли, стоя на горящем костре?.. На жарком пламени... Жрец сказал мне однажды, что об огне думают только до того, как войти в него, а как вошёл, так и забыл о нём!.. Вот бы Аскольда спросить! Он уже горел в нём... Он-то точно знает, что такое огонь... Значит, узнаю и я. А не сгорю, заживо сгорит душа и превратится в пепел. Так и буду жить с холодным сердцем... А нужно ли так жить?.. Да, Аскольд, я иду к тебе... Я иду! Но со жрецом об этом говорить не стану, не то он расскажет Мадину, а тот всё насильно отменит. Скажу лишь Джапару. Он любит меня, он поймёт меня... — тешила себя княгиня мыслью о большой верности раба. — Если что... если не выдержу... он поможет мне умереть».

Так и решилась Сфандра, во имя искупления грехов, на самое жуткое, пока ещё не думая о своих дочерях. А потом пришло ей на ум и такое: жертвуя собой, она приобретает милость у бога не только для себя, но и для своих девочек...

Вскоре княгиня велела Джапару незаметно свезти на вершину холма телегу дров и вбить там столб. Ещё ни о чём не догадываясь, тургауд всё сделал, как сказала ему повелительница. Всё выполнил в точности.

Затем Сфандра попросила Предславу искупать её в деревянной бочке и надеть чистую рубаху. «Для молодого жеребца старается...» - с неприязнью подумала Предслава, но очень удивилась, когда Сфандра со слезами на глазах стала обнимать своих дочек. Будто прощалась... Потом княгиня ласково сказала Пред славе: