Аслан и Людмила

Вересов Дмитрий

Свет лампы освещал нижнюю часть лица Алексея, стопку чистой бумаги и всего один исписанный стихами листок, в который смотрела грустная фарфоровая собачка.

— Мне тоже кажется, что острый каблучок, наступающий на сердце поэта — это чудовищная пошлость, — сказал Алексей собачке, прятавшей от него взгляд за свисающими ушами. — Но ты пойми, в этой пошлости я честен, потому что так оно и есть. Я так слышу, так буду писать. Ведь мы не испугаемся пошлости? Еще бы! Ты сама и есть первая пошлятина, тебе ли себя бояться?

Прости…

В дверь постучали. Вчера Алексей пришел вечером домой, едва держась на ногах, и вырвал звонок с корнем, когда ему никто не открыл. Борский не обратил на стук никакого внимания.

— Она так измучила меня. Она ничего не понимает. Иногда мне кажется, что она — низкопробная дура. Вот и тебя она поставила мне на стол и запретила убирать. Но без нее я не могу, мне надо видеть, чувствовать ее все время рядом с собой. Я должен выслушивать ее упреки, обнаруживать ее непонимание. Понимаешь? Я должен гибнуть вместе с ней. Почему?..

Опять послышался стук.

— Стук в дверь. Открыть, не разрешив вопроса, я не могу. И гость мой как вопрос стоит в дверях… Или не так? А ведь вправду кто-то стучал… Люда? Она вернулась!..

Он побежал в прихожую, на ходу потерял тапочку, убежал вперед, вернулся, шарил ногой под креслом, встал на четвереньки. Не слыша больше стука, вскочил, открыл входную дверь, держа тапочку в руке, как собачка, встречающая хозяина.

На лестничной площадке стояла высокая и, как отметил про себя Борский, статная молодая девушка.

— Здесь проживает поэт Алексей Алексеевич Борский? — спросила она с южным акцентом.

Понятно. Одна из поклонниц его таланта. Наверное, слушала его выступление на поэтическом вечере в Киеве три года назад.

— Алексея Алексеевича нет и в ближайшее время не будет, — ответил Борский с интонациями Людмилы в голосе. — Он сейчас отдыхает в Крыму. Прошу прощения…

Девица лукаво посмотрела на Алексея и спросила:

— Ведь это вы, господин Борский? Не обманывайте меня. Ведь у меня есть даже ваш фотографический портрет… Сейчас…

Она наклонилась и стала рыться в сумочке, которую можно было бы назвать дамской, если бы не ее внушительные размеры.

— Отойдите, вы заслоняете мне свет, — приказала она, и Борский невольно подчинился.

Девица извлекла из сумки листок плотной бумаги. К удивлению Алексея, это была старенькая литография, изображавшая горца в мохнатой шапке и бурке, скакавшего на лошади на фоне заснеженных вершин.

— Нет, это не то… Сейчас, господин Борский… Где же вы? Куда вы провалились?

— В преисподнюю, — грустно улыбнулся поэт.

— А! Нашла. Вот вы — молодой, красивый и очень талантливый.

— Откуда это у вас?

— Купила в Ставрополе, в книжной лавке. Мой батя вас немного помял. Видите трещину на снимке поперек лба? Но ничего. Зато я вас вот нашла живого…

— Да, живого. А то могли б не успеть. Я

спрашиваю не про фото, а про этот рисунок, литографию. Откуда у вас этот горец?

— Так все оттуда же. В лавке книжной и купила, в Ставрополе. Там много всякого такого продается.

— Погодите, так вы сюда из Ставрополя?

— Не, я из станицы Новомытнинской. Терское казачество… Слыхали?

— Вот как! Вы с Терека! Удивительно! Так проходите! Что же я держу вас на лестнице? С самого Терека? Удивительно!

— Что же тут удивительного? — говорила девица, бойко заходя в квартиру Борского. — Тут Нева, там Терек. У вас туда вода бежит, у нас — сюда, значит. По всей России реки до самого Северного Кавказа. И ничего удивительного…

— Прошу прощения, я не спросил вашего имени…

— Катерина Хуторная.

— А по батюшке?

— Катерина Михайловна по батюшке… Борский засуетился, пригласил девушку в гостиную, бросился разогревать чай.

— Вы извините, я вторую неделю без прислуги…

— А на что нам прислуга, Алексей Алексеевич? Мы и без прислуги управимся. Где тут у вас кухня? Показывайте, показывайте… Вы — знаменитый российский поэт, вам по-бабьему стряпать не положено. А нам, казачкам, это привычно и положено… Идите пока, попишите какие-нибудь великие стихи!

— Так вы, Катерина Михайловна, думаете, что поэт вот так захотел и пошел писать стихи? В любое время, как лесоруб или косарь.

— Косарь в любое время не косит, а только после Петрова дня…

— Хорошо, как любой работяга. Так? Думает: дай-ка сейчас великий стих напишу. Идет и пишет.

— А что? Разве не так?

— Вы прелесть, Катерина Михайловна, — обрадовался Борский ее наивности.

Ему было с этой странной провинциальной девицей легко и просто. Все, что было нанесено за многие годы, что усложнило и запутало жизнь, показалось ему сейчас пустым и никчемным. Все теперь было… как чай заварить.

— Ой! Ведь вы надо мной смеетесь, Алексей Алексеевич, — сказала девушка, глядя на него, как он только что рассмотрел, даже не голубыми, а темно-синими глазами. — Я какую-то глупость сейчас сказала, а вам весело. Я же в Петербурге первый раз, да я и в Ставрополе была первый раз. И сразу же так повезло — вас вот купила…

— Так вы и стихи мои читали?

— А как же! Читала. «Лошадку», «Галку посреди двора», «Медвежонка».

— Это же все детские стихи!

— Наш хорунжий в школе учительствовал, так я там и читала. Но я еще в Ставрополе вашу книжку купила. Всю в поезде прочитала.

— Понравилось?

— Еще бы! Красиво так вы пишете, что дух захватывает. Алексей Алексеевич, откуда вы такие слова красивые берете? И еще так непонятно у вас получается. Вот мне бы так научиться писать — непонятно, чтобы никто ничего не понял, а подумал: вот ведь как красиво пишет, а я тут дурак дураком сижу…