Аспазия
Шрифт:
По сцене метался, бранясь и стеная, придурковатый землевладелец-крестьянин; к своему несчастью, он женился на городской жительнице, сын которой, отчаянный кутила наделал долгов. Доведенный до отчаяния, он обращается к одному софисту, славящемуся уменьем необыкновенно скоро выучивать в своей «вольнодумие» искусству превратного толкования законов. Один из учеников тут же приводит самые забавные примеры педагогических приемов своего профессора.
Уже эта первая сцена рассмешила публику. Зрители, очевидно, понимали лучше Ксантиппы, о ком идет речь. Они хохотали до упаду, между тем как бедная женщина спрашивала себя, зачем она тут сидит и смотрит на глупые кривлянья актеров, вместо того чтобы идти домой к своему ребенку. Вдруг она услыхала, как ученик громко позвал своего учителя: «Эй, Сократ!» В публике, наэлектризованной ожиданием новой потехи, послышался сдержанный ропот, а Ксантиппа была принуждена приложить руку к груди, чтобы не крикнуть, когда перед ней в глубине сцены открылась поразительно похожая декорация ее домика. Над входом красовалась надпись: «Вольнодумия». Все остальное было совершенно верно
Сотни глаз в эту минуту обратились к одной из нижних лож. Ксантиппа также взглянула в том направлении и увидала, рядом с красавицей-женой Лизикла, своего мужа, — поднятого публично на смех, Сократа; опершись на барьер, он смеялся от души. Настоящий Сократ хохотал над своей карикатурой на сцене!
Тем временем комик, изображавший философа, произнес молитву, грубо пародируя обряды, и тут из-за кулис, весело маршируя, показались новоявленные богини. Это зрелище было очень забавно. Несколько прелестных молоденьких девушек, окутанных, точно дымкой, тончайшими материями, появились перед публикой. Широкая одежда, не облегавшая фигуры, делала их похожими на снежные хлопья или на облака, а из этого пышного клубка выступала хорошенькая головка, как будто лишенная туловища, и две руки, забавно торчавшие справа и слева. Волосы актрис были намочены и прилипали влажными, спутанными прядями к голове, спускаясь на плечи и теряясь в складках бесформенного одеяния, в виде широчайшего балахона. Каждое облако держало в левой руке зонтик и производило им во время арии самые замысловатые движения; в правой руке у девушек были садовые лейки, из которых они угрожали облить водою сидевших рядом со сценой зрителей.
Актеры долго не могли продолжать действия по причине поднявшегося оглушительного шума; наконец, зрители немного приутихли. На каждое богохульное замечание Сократа, следовал смешной, но ловко направленный против софистов ответ простака-землевладельца, который, наконец, не мог открыть рта, чтобы не вызвать гомерического хохота в публике. Оглушенная криками и громким смехом соседей, Ксантиппа едва могла расслышать, что говорилось на сцене; она с мольбою подняла глаза к небу, точно ожидая мщения разгневанных богов, которые вот-вот покарают происходящее перед нею мерзкое издевательство. Слезы неудержимо текли у нее по щекам, но она их не замечала. Каждое слово поддельного Сократа ударяло ее в сердце; несчастная женщина не могла не видеть, что актер поразительно верно представляет ее мужа. Он также смеялся во время разговоров, как и настоящий Сократ, также прикидывался дурачком, огорошивая своих собеседников притворно невинными или лукавыми вопросами. И как последователи философа заходили дальше его самого в богохульстве, как сама Ксантиппа и ее служанка чувствовали у себя в голове страшную путаницу понятий после его речей, то же самое происходило и с сельским жителем на сцене. Да разве, наконец, ей не пересказывали давным давно шуток Сократа, которые повторялись теперь на подмостках, при громких криках восторга бесновавшихся афинян? Разве старый носильщик не отвечал однажды на разъяснения Сократа, пытавшегося просветить его теми же точно словами, которые произносил в данную минуту придурковатый крестьянин: «я не хочу больше и смотреть на старых богов, хотя бы они повстречались со мной лицом к лицу на улице?»
Но Ксантиппе не было времени обдумать все это: она с лихорадочным вниманием следила за ходом действия.
Хорошенькие «тучки» распевали свои арии, а Сократ поучал своего старого бестолкового ученика до тех пор, пока тот, обязанный немедленно платить за каждое отдельное поучение, остался без денег, без платья, без обуви, и стоял перед публикой бледный, но такой же глупый, каким был и прежде. Наконец, он отчаялся постичь науку извращения законов и вместо себя позвал своего сына, чтобы тот, научившись у философа, избавил отца от долгов. С молодым парнем дело пошло на лад. Одного урока было достаточно, чтобы превратить его из недалекого добродушного любителя верховой езды в ожесточеннейшего софиста. Эта сцена представляла борьбу между честным, трудолюбивым, серьезным «добрым старым временем» и дерзким, никуда негодным, тщеславным «человеком будущего». Множество остроумных намеков, сыпавшихся градом на публику, вызвали опять бурную веселость зрителей, достигшую своего апогея, когда доброе старое время, побежденное в споре, оглушенное пустозвонством людей будущего, как бы в беспомощном страхе спрыгнуло со сцены в партер и с важностью уселось там в одно из кресел, предназначенных высшим сановникам.
Во время короткого антракта, Ксантиппа
Ксантиппа со своего места не могла слышать ни единого слова из этой комедии в комедии, но она видела, как Сократ беззаботно стоял посреди враждебных ему людей; жена чувствовала, что громадное большинство присутствующих в театре перешло сегодня на сторону недругов Сократа и что даже не все сидевшие с ним в ложе были его искренними друзьями. Тут ею овладела непобедимая робость и она вздрогнула от испуга, когда за кулисами был подан сигнал начинать третий акт.
Действие быстро шло к концу. Ужасающий счет, по которому обязался платить сельский хозяин, был подан ко взысканию, но ученик софиста, с помощью хитрых изворотов, принуждает кредиторов удалиться ни с чем. Крестьянин торжествует. Однако тут оказывается, что его шустрый сынок научился у Сократа еще кое-чему, кроме безбожия и уменья превратно толковать законы. Он принимается колотить отца и при возрастающем негодовании публики заявляет, что, по законам природы, имеет право и даже обязан поколотить и родную мать, что и собирается исполнить, доказав на основании логики справедливость такого поступка.
Зрители давно перестали смеяться. В зале чувствовалось наступление критического момента. Ксантиппа сидела на своем месте ни жива, ни мертва, и едва удерживалась, чтобы не вскочить со скамьи и не крикнуть на весь театр: «Все это неправда; мой Сократ лучший из людей, когда-либо живших на свете!» Сам же Сократ, повернувшись спиною к сцене, спокойно смотрел на зрителей, как смотрит сторож маяка на бушующие морские волны. По рядам присутствующих, между тем, пробегал трепет ожидания. Зловещая тишина воцарилась в театре, где публика привыкла бесцеремонно выражать свое мнение. Какая кара обрушится на главу софистов за его безнравственность? Ксантиппа слышала, как о развязке пьесы возникали споры и составлялись пари. Тут избитый крестьянин поднялся с полу и заявил, что он намерен сжечь Сократа живьем в его собственном доме. И, как по мановению волшебства, зрители вышли из своего оцепенения; буря рукоплесканий и криков потрясла театр. Присутствующие, казалось, забыли, что сидят в театре. Они всецело отдались гневу против человека, не признававшего ни их богов, ни нравов, ни обычаев.
Тем временем действие шло своим чередом. Богатый крестьянин и его работники с факелами в руках уже успели окружить дом Сократа. С громкими криками, заставившими, наконец, умолкнуть бесновавшуюся публику, полезли они на «вольнодумию» и начали подкладывать огонь. Изнутри жилища философа раздались жалобные вопли и, минуту спустя, поддельный Сократ вылез на крышу, уселся с плачевным видом на карниз и заломил руки, между тем как со всех сторон вокруг него стали показываться язычки пламени. Ксантиппа была близка к обмороку, но не могла оторвать глаз от ужасного зрелища. Затаив дыхание, ожидали зрители, скоро ли рухнет дом безбожника.
В эту минуту, сверху из-за кулис раздались глухие голоса. Какой-то неопределенный шум слышался все ближе, ближе и вдруг по воздуху пронеслась громадная колесница с богинями софиста. Положив на плечо дождевые зонтики, они с веселым пением стали лить из своих леек спасительные струи воды на пылающее здание и на несчастного философа. «Облака» исполняли торжественным напевом заключительные строфы:
Тучка — рабыня, покорная Зевсу, Гефест — его грубый служитель. Смертный, послушайся нас и богохульство оставь! Ныне тебе в назиданье тебя из беды выручает Нежный, чувствительный пол. Если ж хоть раз покусишься Снова ты Зевса хулить, явится мститель Гефест И сокрушит тебя в прах грубой десницей своею. Вот и постигнешь тогда силу бессмертных богов. Разом умолкнет язык твой и нам не придется Влагой живительной больше тебя орошать.В зрительном зале опять все замерло. При последних словах, поддельный Сократ, промокший насквозь, поднялся на ноги, с комическим отчаянием выжал свой мокрый плащ и приготовился слезать с крыши. Между тем, точно повинуясь тайному приказу, тысячи зрителей повскакали с мест, тысячи кулаков грозно поднялись кверху и крики слились в оглушительный рев. Каждый говорил свое, но отдельные слова все-таки можно было разобрать: «Сжечь его!» — «Не тушить!» — «Сжечь до тла!» — «Нечего жалеть собаку!» — «В огонь его!» И, все начали, наконец, кричать в один голос: «в огонь, в огонь!» Ксантиппа машинально последовала общему примеру; она, как и другие, простирала руки к сцене, отчаянно крича. Но никто не слышал, что такое она произносила, и сама она не понимала, зачем с ее дрожащих губ срывался все один и тот же возглас: «Дитя мое! Дитя мое!» Актеры опешили. Комик, представлявший Сократа, а вернее его размалеванное белой краской лицо выражало на этот раз неподдельный ужас. Во всех проходах теснились зрители. Хорег выступил вперед и в немой мольбе поднял кверху руки, прося публику успокоиться. Но обезумевшая толпа безжалостно ревела: «в огонь его! в огонь!»