Ассасин

Вилар Симона

– Вы не поняли, друг мой, – остановил его Ричард, подняв руку. – Это не аль-Адиль виновен в ее гибели. Это бедуины! Аль-Адиль не посмел бы поступить с ней дурно. Ибо даже мусульмане столь знатных дам…

– И столь красивых, отмечу. Да, таких женщин мусульмане не убивают, они не жертвуют ими, а продают на рынках за немалую плату или же отвозят в свои дворцы, чтобы те ублажали их. Или отдают своим самым доблестным воинам.

– С нами крестная сила! – резко отшатнувшись, перекрестился Ричард. Огонек фонаря над его головой заколебался, по лицу короля заметались тени – то ли от света, то ли от волнения. – Что вы говорите, мессир! Подобной участи для Джоанны не могли пожелать даже вы, несмотря на то что ваши

отношения с сестрой в последнее время не ладились. Опомнитесь, Уильям! Джоанна де Ринель – моя кузина! Я выплатил за нее оговоренную сумму. Онфруа де Торон видел ее, когда она покидала Иерусалим. И аль-Адиль не тот человек, чтобы солгать мне. Он благороден и…

– Благороден, как и султан Саладин? – резко, будто выплюнув слова, спросил Уильям. – Осмелюсь заметить, что и для самых благородных последователей пророка Мухаммада не великий грех обмануть иноверца. Если Джоанна и впрямь погибла…

Он глубоко вздохнул и сложил руки на крестовине меча.

– Какие у вас доказательства, что сорвавшаяся в пропасть женщина была моей сестрой?

Ричард медленно подошел к ларю и извлек из него сверток. Нечто, завернутое в полотнище. Подойдя к тамплиеру, он развернул сверток. У де Шампера судорожно дернулась щека. В руках у короля была алая вуаль и золотой венец королевы Сицилийской, в которых уехала из Яффы выдавшая себя за Иоанну Плантагенет леди де Ринель.

Шампер протянул было руку, но потом отдернул. Он увидел, что зубчики венца измазаны засохшей глиной, а ткань легкой шелковистой вуали казалась потемневшей, сморщенной и засохшей. Уильям понял, что это кровь.

Голос короля был глухим, каждое слово давалось ему с трудом:

– Это прислали мне сегодня утром. Я… не сразу осмелился вам показать. Увы, мой бедный друг, это знак, что все, о чем мне сообщил посланец аль-Адиля, правда. И уж вам решать, что лучше для вашей сестры: погибнуть от несчастного случая или стать одной из обесчещенных девок в гареме какого-нибудь эмира.

Уильям молчал. Потом поклонился и отступил к выходу из шатра. Ричард его не задерживал. Что ж, храмовники – скрытные души. И де Шампер не покажет королю, что у него на сердце. Если сердце этого сурового воина, посвятившего всего себя войне, еще способно что-то чувствовать.

Но Уильям чувствовал гораздо больше, чем мог выразить. Спотыкаясь о растяжки палаток, почти не видя, куда идет под холодным дождем, он как-то добрел до своего шатра в стане тамплиеров. Здесь все было в установленном за годы войн и походов порядке ордена Храма: ровные ряды палаток окружали большой шатер, служивший капеллой, штабом и кладовой, рядом с ним возвышался большой навес палатки магистра, охраняемой рядовыми тамплиерами. Из-за непростых походных условий было решено, что для маршала не будут устанавливать отдельное укрытие, и Уильям, когда охранники подняли перед ним полог, наклонился и вошел в их общий с де Сабле шатер.

С магистром Робером Уильяму было удобно: тот никогда не тревожил его понапрасну, а разделявшего половинки их шатра тканого полотна было вполне достаточно, чтобы де Сабле и маршал могли чувствовать себя в относительном уединении. Сейчас де Сабле молился – за полотняной занавеской при свете одинокой свечи Уильям видел его коленопреклоненную тень.

Шампер скинул на руки сервиента намокший плащ, принял сухую одежду и, переодевшись, тоже опустился на колени перед распятием. Его молитва звучала в унисон с девизом тамплиеров: ничего не жалеть для себя, молиться во славу Божию и за возвращение мира в это королевство, некогда расположенное вокруг самой священной из гробниц. Но в какой-то миг Уильям понял, что произносит слова бездумно, – его душа была слишком измучена и болела о сестре… Стоила ли сестра этой боли? И такая ли она грешница, чтобы подвергнуться столь страшной участи?

О, он ничего не сказал Ричарду. Это

была только его тайна, и он теперь не знал, как ему быть. Джоанна, глупышка Джоанна! Хотя многие считали ее разумницей. Обычно леди де Ринель прекрасно держалась, у нее были великолепные манеры, она несла людям радость своим легким характером, приветливостью, умением восхищать души пением. Уильям вдруг вспомнил, как увидел сестру впервые, когда Джоанна кинулась ему на шею в порту Лимассола. Какой суетной и пустой красоткой показалась она ему тогда! Он вспомнил ее бурный порыв, потом обиженно надутые губы, когда старший брат резко отстранился от нее. Он и в дальнейшем избегал ее, но его тянуло к сестре, как может притягивать только родная кровь. И они говорили о доме, о родных, а потом… Потом Джоанна столь резко переменилась, что Уильям был вынужден выяснить, что с ней, – и узнал о ее страшном подозрении, что она заразилась проказой. Именно тогда Уильям вдруг открыл для себя, как дорога ему Джоанна: ее боль превращала его сердце в открытую рану, но когда их подозрения не оправдались, благополучие сестры вернуло в его душу мир. Однако спокойствие Джоанны было обманчивым. Она таила в себе скрытые глубины, в ней бушевали неведомые брату страсти, повергшие маршала в шок.

И все же он оберегал ее, как только может оберегать старший брат. Он скрыл от всех порочащую ее супруга страсть к содомии, он вызывал ее для совместных прогулок. Конечно, он надеялся с помощью Джоанны выйти на своего тайного врага, но в глубине души Уильям понимал, что ему просто хорошо с сестрой, приятно видеть ее спокойной и благополучной, что бы она ни утаивала в своем глупом сердце.

А она утаивала. Он понял это, когда Джоанна опять пошла наперекор его воле и посмела содействовать в побеге своему любовнику из Арсуфа. И при этом еще утверждала, что не стала бы помогать врагу и уверена, что ее возлюбленный не создаст проблем крестоносцам. Даже созналась в своей постыдной тайне – она носит дитя от того, за кем охотился ее брат. Какой грех! Какой стыд! И это одна из Шамперов!

Вот тогда Уильям и приказал себе забыть об их родстве. Но, опять же, утаил предательство сестры, никому не сообщив, что именно по вине Джоанны скрылся их враг, и даже безмолвно вытерпел гнев магистра де Сабле и резкую вспышку ярости недовольного им короля Ричарда. Но и выносить общество сестры отныне было свыше его сил, и Уильям старался не замечать ее робких попыток наладить отношения. Что бы она могла ему сказать? Что покается в грехах? Или будет уверять, что ее возлюбленный Мартин не тот, за кого принимает его маршал ордена Храма? И Уильям больше не думал о сестре, отвлекся на дела ордена. Порой ему даже казалось, что его сердце вообще превратилось в камень.

Но, избегая встреч с Джоанной, он продолжал думать о ее возлюбленном, которого заподозрил в связи с ассасинами Старца Горы. Шампер даже тайно отправлял своих посланников в Масиаф, ибо так пугавший всех глава фанатиков-убийц на деле был зависим от ордена Храма и не посмел бы солгать тамплиерам. Поэтому и сообщил, что некий голубоглазый Мартин и впрямь проходил подготовку у него в Масиафе… по договору с евреями, оплатившими его обучение. Однако потом ставленник этих иудеев уехал, и исмаилиты не имели о нем больше вестей.

Уильяма все это заставило задуматься. Выходит, как и уверяла его Джоанна, этот Мартин и впрямь действовал в Акре на благо евреям. Странный человек. Загадочный. Да к тому же красавчик. О, женщины падки на таких! Даже его слывущая разумницей сестра, разочарованная в собственном супруге. Но как Джоанна защищала своего любовника! Даже после того, как Уильям поведал ей, какую роль сыграл ее совратитель в гибели крестоносцев при Хаттине! Однако потом спас их в битве при Арсуфе…

О, Уильям совсем запутался. Но разве это сейчас важно? Разве его мысли не должны быть только о Джоанне?