Ассистент
Шрифт:
Шофер смолк, а я задремал вдруг. Хотя почему вдруг? Я же не спал полночи — Буратину жег, с москвичкой развлекался…
Я заснул и увидел продолжение сна. Как это возможно, не знаю. Сновидение все-таки не сериал на СТС со сквозными героями…
Я увидел бескрайнее поле, плоское, как шахматная доска, ровное, как она же, но без разметки по квадратам. Это было бы уже, пожалуй, слишком.
Две армии выстроились напротив друг друга, их разделяло метров триста. Я видел их сверху и, одновременно, каждого воина в отдельности. Вероятно, таким станет кино будущего — элемент присутствия плюс качество стороннего
Словом, я находился над армиями и внутри каждой из них.
Первое войско выстроилось четко спиной к западу, лицом к восходящему, слепящему глаза солнцу. Солдаты имели черты лица европейские, вооружение — антикварное, матово-белого цвета: доспехи, щиты, мечи, копья, арбалеты. Отсталое средневековье.
Второе войско выстроилось спиной к востоку и состояло сплошь из одних монголоидов в черных глянцевых доспехах и кольчугах, с кривыми саблями у пояса, с копьями в руках и луками за спиной.
Всадников было мало, всего пятьдесят пять на стороне западного и сорок четыре — восточного войска. Пеших же — многие и многие тьмы. Казалось, полмира собралось на бескрайнем поле, дабы убить друг друга. Чего ради? Какие цели они преследовали? Я не знал.
И вороны летали низко, как стрижи перед грозой, и волки собрались в стаи в надежде на сытный завтрак.
И неисчислимые тучи стрел устремились навстречу друг другу настолько густо, что треть из них сталкивалась в воздухе.
И пронзенные тела падали наземь, и боль каждого убитого солдата становилась моей болью. И я корчился со стрелой в горле в красноватой пыли. И вытекала из меня жизнь вместе с красной кровью. И одновременно я, переполненный восторгом предвкушения битвы, жаждой убийства и опьяненный ненавистью к врагу, сжимал обоюдоострый меч с серебристой рукоятью и острую как бритва саблю в форме полумесяца, вынутую из ножен, инкрустированных черным камнем.
И черные всадники помчались навстречу белым.
— Нурра!
И белые — навстречу черным.
— Ура!
И пехота пошла в бой. И для каждого он был праведным.
И отсеченные головы катились неровными шарами по степи.
И отсеченные руки, все еще сжимающие мечи и сабли, падали, как снопы.
И я корчился в судорогах. Я умирал каждой смертью тьмы и тьмы раз.
И взошедшее над битвой солнце было черным, как запекшаяся кровь.
И не осталось с обеих сторон ни одного живого человека.
И вороны выклевывали глаза мертвецам.
И волки, давясь, пожирали падаль.
И солнце погасло. И в лунном свете изувеченные всадники встали с земли, обрастая мгновенно плотью. И кони их поднялись на ноги — белые и гнедые. И поскакали всадники, сорок четыре — на восход, пятьдесят пять — на закат. И я знал, воскресший вместе с ними: скоро новая битва. Такая же кровавая и бесцельная…
А тьмы и тьмы пеших навеки мертвых солдат продолжали кормить воронов, волков и червей…
Нет правды на земле, но нет ее и выше.
ГЛАВА 19
Ольхонские мутанты
Шофер довез меня до заброшенной фермы, но сам даже выходить не стал, развернул микроавтобус и укатил по льду в сторону переправы у Ольхонских Ворот.
Я остался
Ладно, решил я, хватит грузиться, как неисправный компьютер, черт-те чем. Работать надо. Занять руки и голову, отвлечься от мыслей и домыслов. Форверц, Андрэ!
Бурятских боохолдоев мой инструмент не заинтересовал, а живые люди сюда, к счастью, не забредали. Материалы тоже оказались на месте.
Перво-наперво, я надумал растопить печь. Работать предстояло в основном в доме, а солнце хоть и светило ослепительно, грело так себе.
Собирая дрова, оказался возле сарая, где вчера видел зловонный пузырь под потолком. Подобрал тот же обломок бруса, осторожно приоткрыл дверь и заглянул. Ничего необычного. Солнечные лучи сквозь щели прошивали пыльное, пустое пространство. Но дурной запах, показалось, остался. Черт с ним, крыса, наверно, сдохла, или земля насквозь провоняла экскрементами…
Когда я поджег в топке бумагу со щепой, дым снова попер в дом. Череп барана, скалясь с полки в дымных клубах, выглядел зловеще. Зря я его подобрал…
Вышел, обогнул дом, встал со стороны берега. Именно отсюда будут снимать общий план. Из привезенной фанеры-многослойки я должен был сколотить на два окна подобие ставен и резных наличников. Ясно, что резать я ничего не собирался. Вчера я выпилил образцы того и другого, и Григорий Сергеев разрисовал их масляной краской. Мне оставалось повторить и прибить на гвозди. Бутафория.
А вот дощатый стол и две скамьи должны быть крепкими, настоящими — на них в кадре будут сидеть и пить чай из самовара. Гриша оставил размеры, сколотить их не проблема.
Вставленные вчера рамы изнутри тоже следовало облагородить — обшить по контуру обналичкой и покрасить белой краской. Да и художник не добелил вчера съемочное пространство — три стены, кое-где не докрасил, забыл или не успел. Словом, работы хватало на весь день. Успеть бы…
Начать решил со стола и скамеек, чтобы потом на них пилить и красить фанеру.
Я резал в размер доску на ступенях крыльца, когда почувствовал за спиной присутствие постороннего. Оглянулся, не выпуская ножовки из рук. К дому от загонов шел старик-бурят с реденькой бороденкой, одетый в сильно ношенную фуфайку, разбитые кирзовые сапоги и шапку-ушанку из очень дохлого серого кролика. Откуда его черти принесли? Насколько я знаю, по суше до ближнего жилья километров десять. Признаюсь, сначала ничего подозрительного в старичке я не разглядел — ни во внешности, ни в одежде. Вполне обычный деревенский абориген, каких полно в Прибайкалье. И национальность здесь ни при чем, он мог быть и русским. Они пьют самогон, курят папиросы, а то и махорку, работают пастухами, а бани избегают, как черт ладана.