Ассистент
Шрифт:
Я попытался встать с земли, Доржи подскочил, подхватил меня под руку.
— Отставить, — резко сказал я, и тот не мог не повиноваться металлу в голосе русского морского офицера.
— Ай, богдо Михал-нойон, прости меня, недостойного, за то, что коснулся тебя! — Он отступил, пятясь, в сторону.
— «Богдо» на братском языке значит «святой»? — спросил я.
— Да, мой господин, — ответил толмач с поклоном.
— Как не стыдно, Доржи! Ты же крещен в истинную христианскую веру! Как ты можешь называть меня святым? Это грех!
— Прости, Михал-нойон.
Он потупился, и я вдруг осознал, что это
— Я не в обиде на тебя, Доржи. Я не святой, и касание меня не есть сээр… — Я засомневался в правильности употребления братского слова, означающего, как он мне толковал, «грех, запрет, табу». — Доржи, можно ли в этом случае употребить слово «сээр»?
— Да, мой господин.
Удовлетворенный, я попытался встать, но члены мои затряслись, обессилели вдруг все разом, и, едва поднявшись, я снова рухнул наземь, как неживое бревно — плашмя, лицом вниз…
ГЛАВА 20
Погребальный костер
Последнее, что я помнил, был слепящий глаза блеск, острая, нестерпимая боль в правой руке, передавшаяся всему телу, и, одновременно, неуместные рядом с болью восторг и эйфория. Странно…
Я открыл глаза и увидел перед собой деревянный пол, покрашенный темно-коричневой, растрескивающейся от времени краской, из-под которой проглядывала другая, более светлая, а в одном месте так вообще грязно-серое дерево вокруг шляпки гвоздя. Вдоль плинтуса полз с ноготь размером таракан. Он был странный, я таких раньше не видел. Может, альбинос или мутант? Таракан был, как стекло, прозрачен, сквозь хитиновые крылья просматривались его внутренние органы. Да много, целый запутанный клубок! Я подивился: мелюзга мелюзгой, а вон как сложно организм устроен, не хуже, чем у какого-нибудь млекопитающего…
От созерцания насекомого меня оторвал голос, заунывно причитающий на родном языке, великом и могучем:
— Да что же это, Господи, делается?.. За что мне это наказание?..
Я узнал голос Стаса и попытался подняться, но члены мои, трясущиеся и обессиленные, не слушались. Стас, впрочем, оценил мои попытки, вздохнул с облегчением.
— Живой, слава богу… Ну, поднимайся, поднимайся, давай!
Он подхватил меня под мышки и легко поставил на ноги. Но, когда отпустил, колени мои подогнулись, я пошатнулся и, чтобы не упасть, ухватил Стаса за плечи.
— Э-э-э, да тебе в постель надо! — поставил диагноз Стас и повел меня, придерживая бережно, но не в постель, а на кухню, где усадил на стул.
Да и не было другого дивана в Борькиной квартире, один голый пол. Темно-коричневый, потрескавшийся. Теперь я это знал. И еще я знал что-то важное, но вспомнить не мог. Ускользали воспоминания. В голове была манная каша, слипшаяся в невкусные куски. И, главное, воспоминания эти были где-то близко… как локоть,
— Что ж ты голыми руками под напряжение полез? — спросил Стас.
— Так я электричество отключил сначала. То есть думал, что отключил.
Стас хлопнул себя ладошкой по лбу. Звонко у него получилось.
— Это я виноват, дурак! Это я тебя чуть не убил!
— Как так?
— Я, понимаешь, думал, пробки погорели. А пробки я и сам заменить могу. Заменил. Бесполезно. А перед этим тоже щелкал пакетниками…
Вот, значит, как дело было… Он щелкал и отключил. Я включил и полез руками. Молодец. Молодцы оба.
Чувствовал я себя, кстати, совершенно здоровым, дрожь унялась, а о слабости я и думать забыл. Какая, к черту, слабость?! Готов сию минуту горы свернуть!
Я посмотрел на правую ладонь, получившую электроразряд, сначала с тыльной, потом с внутренней стороны — никаких следов. Странно…
Я знал, куда мне надо. Встал.
— Ты чего? — всполошился Стас. — Сядь немедленно!
— Нормально, Стас, больше не упаду, — отмахнулся я и решительно направился в комнату-мастерскую.
Я смотрел на неначатое бревно у стены… нет, не смотрел. Не просто смотрел. Я пытался с ним говорить. Я обращался к нему, как к живому существу… снова не так. Оно было, конечно, живым, и существом тоже было, но… не так, как мы, смертные, по-другому как-то.
«Здравствуй, Бурхан», — мысленно сказал я бревну. Оно мне не ответило. Я знал почему. Не пришло еще время говорить со мной. Нет, не пришло…
Я зевнул. Хотелось спать. Очень.
Я распрощался со Стасом, вернулся домой, поставил будильник на два часа и лег в постель. Время детское, но надо выспаться. Завтра меня ждал трудный день.
Я зевнул, не помню в который раз. У меня уже скулы сводило от зевоты…
Как только закрыл глаза, но до того, как провалиться в сон, а скорее всего, на грани сна и яви, я увидел себя стоящим одновременно в Борькиной комнате-мастерской и на скалистом берегу острова Ольхон. Я видел лиственничное бревно, врытое в красновато-желтую почву. Ощущал затаенную пульсацию внутри него. Различал несуществующие черты лица… нет, скорее морды Бурхана, пугающей, клыкастой, со зловещим прищуром третьего глаза в его лбу, в обрамлении пяти человеческих черепов…
Я чувствовал эйфорию и страх. Тоже одновременно.
И сон, как ворох драных ватных одеял, накрыл меня с головой…
Я сидел на переднем сиденье японской иномарки. В свете фар мелькали по обе стороны дороги голые березы и осины, черные кроны хвойных деревьев, по обочинам белел снег, а ровная лента Байкальского тракта разворачивалась под колесами с ужасающей скоростью.
Я посмотрел на водителя. Тот клевал носом, едва не утыкаясь в баранку руля. Понять его можно — дорога долгая, встречные машины отсутствуют, а асфальт свежий, неразбитый, без рытвин и ухабов. Байкальский тракт городские власти содержали в образцовом порядке. По нему нет-нет да и могло проехать какое-никакое облеченное властью лицо московской национальности, вплоть до первого лица федерации. Президентские апартаменты неподалеку на байкальском берегу…