Астральный летчик

Яковлев Алексей

Андрюша нахмурился. Что такое биатлон, он хорошо узнал в горах. Ночью с верхних этажей домов их доставали снайперши. Девушки из Прибалтики или с Западной Украины. Они, говорили, бывшие биатлонистки. Стреляли по коленям. И, когда к раненому на крик бежали свои, валили всех подряд уже в голову. Сам он этих девчонок не видел. Редко в городе бывал. Бригада в горах воевала. Но знал негласный приказ — в плен их не брать. Слышал, что в одной из соседних бригад одну такую снайпершу разорвали бэтээрами… Такую же, наверное, как эта суровая художница-повар-снайпер.

Стало

еще муторнее.

Солнце садилось за Петропавловскую крепость. Вдали, за перекатами облупленных крыш, сверкал крылатый ангел в расплавленном жарком золоте.

Марина стояла у мольберта.

— Саша нашел у Татьяны художественные способности. Он эту мастерскую ей купил. — Она засмеялась. — И вообще, мне кажется, он ее удочерил. Татьяна же теперь сирота. Похоронила маму-библиотекаря…

Только тут Андрюша понял, что Татьяна — та самая одноклассница, которая помогала Марине мстить. Это она познакомила ее с соседкой-проституткой. Скромная девочка — художник-повар-снайпер. Андрюша же присвистнул…

Марина тряхнула каштановыми волосами:

— Нет, чайник у нее не получился. Оказывается, самое трудное — простые знакомые вещи рисовать. А «Джоконда» получилась здорово. Особенно улыбка. Правда, Андрюша?

Андрюша посмотрел на портрет в простенке и только хмыкнул — улыбка как улыбка.

Марина к нему обернулась. Волосы рассыпались по плечам. Откинулась пола. Обнажилась продолговатая коленка.

— А ты знаешь, чему она улыбается?

Андрюша пожал плечами:

— А черт ее знает.

Марина засмеялась лукаво:

— Вот именно. Черт-то знает. Это только для мужчин существует загадка Джоконды. Женщины ее отлично понимают. И молчат. Потому что это страшная тайна.

Она подошла к тахте и снова села рядом с Андрюшей. Запахнула халат на коленях. Спросила между прочим:

— А ты правда для Саши на все готов?

Андрюша ответил не задумываясь:

— Правда.

И тут же спохватился.

— Уже поздно. Может, пойти его поискать?

— Не надо. Вася ему ничего не сделает. Он очень нужен Васе. Очень.

Марина крутила на пальце серебряное колечко с зеленым, в цвет глаз, камешком.

— А почему? Почему ты для него на все готов?

— А потому, что, кроме меня, помогать ему некому.

— В чем помогать-то? — засмеялась Марина. — Сто тысяч баксов достать?

И опять Андрюша ответил сразу:

— Вернуть ему тебя.

Марина смотрела на портрет в простенке и улыбалась:

— А ты думаешь, меня кто-то держит?… Просто он не понимает ее улыбки. Он не понимает, чему она улыбается.

— А чему она улыбается? — осторожно спросил Андрюша.

— Все очень просто. Она хочет…

— Чего? — не понял Андрюша.

— Это улыбка желания. Женского желания. Это — страшная тайна. Но тебе можно. Ты еще маленький…

Андрюша хотел обидеться. Но не смог. Эта девчонка, всего лишь на год старше его, обладала какой-то магической силой. Она была

взрослее, опытнее и его, и снайперши Татьяны.

Андрюша посмотрел на портрет. И отвернулся. Даже неудобно стало. Будто подсмотрел чужую тайну.

— Много на свете женских портретов. А такой один. Потому что Леонардо гений. — Марина засмеялась. — Представляешь? Сколько он ее рисовал? Три дня? Неделю? Месяц? И каждый день она садилась напротив него и улыбалась вот так. Она его желала. Желала этого гениального мастера. Она влюбилась в него и в его картины. Она, улыбаясь, сидела перед ним. А он на нее смотрел, прищурив глаз, и скрупулезно переносил на холст эту ее улыбку. Он все понимал. Но он был гений. Только ее улыбка была для него нужна… Ты представляешь? Представляешь, какая это мУка?!

Марина стукнула кулачком по коленке:

— Ненавижу!

12

Кладбище

На каком-то разбитом гремящем трамвае Василий с Аликом заехали в самый конец Васильевского, на набережной Смоленки вышли. Василий показал Алику темно-красный высокий дом с облупившейся штукатуркой, наверное, помнивший еще блокадную зиму.

— Вот! Я тебе рассказывал. Вот мой дом. В котором я жил с отцом героем-летчиком.

Он круто повернулся на высоких каблуках и показал на мрачные тенистые деревья на том берегу:

— А вот и кладбище, где меня расстреляли в первый раз. Идем, покажу.

Они перешли гулкий деревянный мостик. Четко стучали подковки рыжих сапог. Ворота кладбища были распахнуты настежь. Покривились и поржавели. Видно, их не запирали никогда.

Они отошли с людной главной аллеи в боковую, тенистую. Пошли вдоль искореженных оград и четырехугольных католических крестов.

Василий шел по кладбищу как по знакомой улице. Останавливался у богатых черных каменных глыб, показывал их Алику, как гид на экскурсии по городу. Алик узнавал знакомые имена. «Графъ Канкринъ, министръ финансовъ», «Графъ Бенкендорфъ».

И справа, и слева мелькали знакомые фамилии. На некоторых каменных глыбах крестов не было. Зато чернели над фамилиями выбитые масонские циркули и пентакли. Василий обогнал Алика. Заглянул в глаза своими разными глазами. Спросил:

— Помнишь, была такая песенка? Хотя нет, ты меня на семь лет моложе. Читал твое личное дело. Ты можешь и не знать ее. — И он пропел на мотив шубертовского «Мельника»:

Гляжу с тоской На род людской, Все жалки и слабы. А управляют всей толпой Мудилы и жлобы. И лишь на кладбище сыром, Где склепы и гробы-ы-ы, Я рад! Ведь в тех гробах лежат Мудилы и жлобы!