Астрея. Имперский символизм в XVI веке
Шрифт:
Петрарка всей душой откликнулся на движение Риенцо. Он верил, что как слабость и разобщённость Италии, так и тот факт, что Рим перестал быть центром империи, являлись следствием «переменчивости Фортуны», которую уже не могла удержать древняя гражданская добродетель Populus Romanus. Успехи Риенцо породили надежду на возрождение античной доблести, но граждане Рима оказались слишком ненадёжным материалом, и движение выдохлось. Разочарованный Петрарка, вспомнив о своих гибеллинских корнях (его отец, современник Данте, так же, как и последний, был изгнан из Флоренции за свои имперские взгляды), обращается к номинальному императору Карлу IV. Он умоляет его сделать то, что не удалось движению Риенцо – объединить Италию и вернуть империю в Рим [52] . Таким образом мы видим, что условный итальянский национализм Петрарки возникает в рамках старой конструкции и опирается на универсалистские идеалы. И для Риенцо, и для Петрарки, объединение Италии, достигнутое посредством псевдо-республиканских идей или традиционного гибеллинского обращения к императору, является всего лишь прелюдией к тому, чтобы imperium возвратился в Рим. А imperium в теории означал
52
Ibid., pp. 328 ff.
Чем же тогда это отличается от гибеллинизма Данте? Разве он тоже не призывал императора прийти в Италию и возродить её? Призывал, но для Данте император Священной Римской империи был истинным наследником Цезаря и Августа. Он не нуждался в романизации, ибо, являясь германцем по рождению, по доблести своего правления был римлянином, по прямой линии наследовавшим императорам древнего Рима. Необходимость новой романизации, так остро ощущаемая Петраркой, связана с его восприятием средневековой империи как полу-варварского института и скептическим отношением к теории её перемещения.
Император разочаровал Петрарку так же, как и римские граждане. Италия не была объединена, imperium не был перенесён обратно в Рим в обновлении, которое должно было стать политической стороной гуманистического Ренессанса или возрождения классической культуры. И тем не менее призрак имперского renovatio являлся движущим мотивом деятельности итальянских гуманистов. Свою мечту, которую не удалось реализовать в политике, они пытались воплотить в литературе. Достаточно, например, взглянуть на язык, которым Поджо Браччолини описывает открытие им рукописи Квинтилиана в Сен-Галленском монастыре. Манускрипт лежал в куче мусора в месте «непригодном даже для осуждённых преступников и совершенно недостойном своих благородных обитателей» [53] . Леонардо Бруни, поздравляя Поджо с находкой, писал, что с нетерпением ждёт прибытия рукописи в Италию, и добавлял, что «когда после освобождения из долгого заключения в застенках у варваров, вы доставите его [Квинтилиана] сюда, все народы Италии должны собраться для приветствия» [54] . В этой картине благородный римский автор Квинтилиан, спасённый руками гуманиста от пренебрежения и варварства, с триумфом возвращается на родину. Однако в ней есть некоторая историческая несправедливость, поскольку классические рукописи, заново открытые итальянскими гуманистами, переписывались и сохранялись в эпоху каролингского ренессанса, отнесённого теперь к варварским векам [55] .
53
Poggio to Guarino, December 1416; cited W. Shepherd, Poggio Bracciolini, Liverpool, 1837, pp. 97–98.
54
Bruni to Poggio, cited Shepherd, op. cit., pp. 95–96.
55
См.: G. Billanovich, ‘Petrarch and the textual tradition of Livy', Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, XIV (1951), pp. 137–208.
Схожий энтузиазм служил мотивацией и для самых высоких достижений итальянских гуманистов, включая новое открытие и воссоздание латинского языка, который, очистившись от варварских наслоений тёмных веков, снова засиял над миром в своей классической чистоте. Универсалистские идеалы гуманизма чётко видны в выразительном предисловии Лоренцо Валла к собственному трактату «О красоте латинского языка» [56] , где он заявляет, что возрождённая и очищенная латынь должна стать мировым языком, средством, которое понесёт свет классического возрождения всем народам.
56
L. Valla, De elegantia latinae linguae lib. VI, Rome, 1471, preface. За энтузиазмом в отношении ренессанса классической литературы в этом предисловии чётко различим призрак римского имперского renovatio. В работах итальянских гуманистов можно найти множество подобных отрывков.
Исследование идеологии, стоявшей за художественной трансформацией Капитолия в эпоху Ренессанса см. в работе F. Saxl, ‘The Capitol during the Renaissance, a symbol of the imperial idea', Lectures, London, Warburg Institute (1957), pp. 200–14.
Неприятие Средних веков и средневековой империи как тёмного периода между классической античностью и гуманистическим Ренессансом было гораздо менее близко северным народам и в особенности германцам, которые, естественно, не были склонны считать, что перенос империи к ним означал её варваризацию. Поэтому отношение к истории империи германских историков, хотя и находящихся целиком под влиянием исходящего из Италии классического возрождения, отличается от Петрарки и его последователей [57] . В изданной в 1516 г. «Хронике» Иоганна Науклера коронация Карла Великого превозносится как свидетельство предопределённого свыше верховенства германской нации. Этот акт обозначил переход Римской империи к германцам. Господь избрал их для того, чтобы доминировать над другими народами и владеть всем миром. И это был мудрый выбор, ведь разве германцы не есть самый благородный, самый справедливый, самый многочисленный, самый сильный и стойкий в битве из всех народов? [58] Аргумент провидения, или божественного промысла, избравшего римлян, переносится здесь на добродетельную германскую нацию, которой по праву была передана империя.
57
Ferguson, op. cit., pp. 33 ff.
58
J. Nauclerus, Memorabilium omnis aetatis et omnium gentium chronici commentarii, Cologne, 1544 (1st ed., Tubingen, 1516), pp. 619–620, 630; cf. Ferguson, op. cit., p. 35.
Так
Действительно, славные герои – цезарь Фредерик и высокородный сын его Манфред, являвшие благородство и прямодушие, пока позволяла судьба, поступали человечно и презирали невежество. Поэтому, благородные сердцем и одарённые свыше, они так стремились приблизиться к величию могущественных государей, что в их время всё, чего добивались выдающиеся италийские умы, прежде всего появлялось при дворе этих великих венценосцев [59] .
В XV веке, особенно во Флоренции, появляются новые школы исторической и политической мысли, которые отчётливо порывают с призраком империи и её периодических обновлений. Эти течения выросли отчасти на почве более полного знания об античной политической истории и теории, открытого гуманистами, и отчасти на наглядных примерах различных типов правительств, которые предоставляла та самая, осуждаемая Риенцо и Петраркой, разобщённость Италии.
59
О народном красноречии. Кн. I, xii. Пер. Ф. А. Петровского // Данте Алигьери. Малые произведения. М. 1968. С. 280–281.
Леонардо Бруни [60] в своей «Истории Флоренции» демонстрирует чёткое понимание различий между республикой и империей, отсутствие которого столь заметно у Риенцо. Будучи ярым сторонником республиканских свобод, противопоставленных имперскому деспотизму, Бруни отсчитывает закат Рима с падения республики. Как и Вернани, хотя и по другим причинам, он не верит в золотой век Августа. Согласно Бруни, Рим «начал свой путь к упадку в момент, когда имя Цезаря впервые, как проклятие, прозвучало над городом, ибо свобода закончилась с имперским титулом, а вслед за свободой ушла и добродетель» [61] . Это ломает всю теорию избранного свыше имперского золотого века, в который был рождён Христос, и все следствия дальнейшей имперской истории. И вряд ли стоит упоминать после этого, что Бруни не верил в перемещение империи к Карлу Великому, ибо, если сама Римская империя была деградацией республики, то её перемещённая и варваризованная форма имела ещё меньше значения.
60
См.: Ferguson, op. cit., pp. 10–11; J. W. Thompson, History of Historical Writing, New York, 1942, I, pp. 473ff.; H. Baron, The Crisis of the Early Italian Renaissance, Princeton, 1966, pp. 94 ff.
61
Ferguson, op. cit., p. 10.
Основываясь на этой точке зрения, Бруни выработал такое видение средневековой истории, которое отличалось как от взглядов северного имперского хроникёра, восхищённо следившего за жизненным путём императоров Священной Римской империи, так и от Петрарки, для которого Средневековье было тёмной эпохой варварства. Бруни не считает Средние века тёмными, ибо они дали начало постепенному росту духа свободы в вольных городах-коммунах Италии. Это удачное и многообещающее движение расцвело в период, когда империя была слаба, и императоры потеряли своё влияние в Италии. Во времена ослабления имперской деспотии коммунам удалось расширить свои свободы и полномочия.
Помимо антиимперских мотивов «История Флоренции» Бруни несёт в себе также образец более чёткого и научного типа историографии, который вёл к более реалистичному и светскому взгляду на историю и политику, сферы, где общественное мнение было всё менее склонно основывать своё видение прошлого или настоящего на мистических интерпретациях Римской империи.
Научную базу под Realpolitik подвёл, конечно, Макиавелли. Движимый искренним патриотизмом, он мечтал о создании сильного, хорошо организованного государства, которое стало бы ядром объединения Италии. Свои познания в античной истории и наблюдения за текущими событиями он использовал в качестве материала при создании практического руководства для правителя о том, как получить и сохранить власть. Этот реалистичный подход по необходимости вытеснил старые идеалистические и универсалистские концепции. По мнению Макиавелли, ни один из двух центров, вокруг которых фокусировалась средневековая история – папство и империя – не способствовал процветанию Италии. Он с крайней неприязнью относился к папству, считая его главной причиной слабости и разобщённости страны, империю же полагал устаревшим и отжившим своё институтом, а также раздражающим оправданием иностранного вмешательства в итальянские дела [62] . Тем не менее, используя римскую историю, республиканскую или имперскую, в качестве хранилища, откуда можно извлекать эмпирические наблюдения для руководства по работе современного политика на благо Италии, он подразумевает, что итальянская история есть история римская со всеми её мировыми подтекстами. Макиавеллиевская мысль несёт в себе пережиток старых циклических взглядов, ибо он верит в естественный процесс подъёма и упадка государства и в то, что их обновление заключается в возврате к древней добродетели.
62
Первая книга «Истории Флоренции» Макиавелли исследует итальянскую историю с точки зрения бедствий, вызванных амбициями пап и вмешательствами императоров. В следующих книгах он указывает на печальные для Флоренции результаты непрекращающейся распри между гвельфами и гибеллинами.