Атака
Шрифт:
— Пальба на выбор! — скомандовал Брызгалов.
Солдаты точно ждали этого. Каждый уже наметил жертву… В треске и грохоте залпов и отдельных выстрелов тонули крики и стоны раненых. Казалось, земля до самых таинственных недр своих расседалась, скалы раскалывались, и вздрагивали горы в этом невообразимом неистовстве боя. А пешие дружины врага спокойно всё шли да шли новыми грядами грозных валов на смену павшим, шли со спокойною преданностью судьбе, с верою в свою правоту…
— Молодцы! — невольно вырвалось у наших солдат.
— Да, это не то, что чечня!..
— Куда чеченцу! Ему только бы разбоем. Он… — и, не кончив, говоривший схватывается за руку товарища и падает вниз.
— Даром выстрелов не тратить! Порох дорог! Помнить это!.. — слышится бодрый голос Брызгалова.
Теперь уже внизу волнуется сплошное море лезгин. Гвалт оттуда.
Напрасно — сверху на выбор бьют мюридов и наибов, — точно никому там и дела нет до этого… Вот уже лестницы
— Штыками бодрей встречай! — грозовой уже носится голос Брызгалова.
Какая-то голова в папахе показалась у самого Кнауса. Тот рубнул шашкой, и, раскинув руки, лезгин летит с лестницы вниз… Другой ему навстречу… Кнаус и его отправил туда же… Третьего постигает та же участь.
Но вдруг перед ним несколько голов. Он рубнул одну, — но тут грудь с грудью, неведомо как, оказывается громадный лезгин в бараньей шкуре и хрипло кричит что-то офицеру… Кнаус и не замечает, что у того в руке кинжал, — да и незачем, потому что штык ближайшего солдата глубоко проникает в грудь горца, и его обессиленная рука с кинжалом падает, не нанеся рокового удара. Кнаусу — дела по горло. Он справился с третьим, не сообразив сгоряча, что тот выстрелил ему в лицо и только потому и промахнулся, что другой солдат со стороны прикладом тронул его в бок… Бой вверху идёт у орудия. Неведомо как туда прорвались лезгины и бешено наседают на отбивающуюся орудийную прислугу. Брызгалов — там уже, — несколько десятков солдат за ним — и башня опять чиста, а снизу лезут новые и новые сотни отчаянных головорезов… Теперь уже по всей линии крепостной стены идёт полувоздушный бой в штыки с нашей — и в шашки с их стороны. Блеск взмётывающихся вверх лезвий, как скрещивающиеся молнии, лязг железа о железо, стоны раненых, глухие проклятия, ободряющие слова команды, стук от падающих вниз врагов, треск лестниц, ломающихся под тяжестью их… Теперь всё перемешалось… В общем мареве боя схватываются грудь с грудью, лицом к лицу встречаются враги вперемежку. Кое-где сплошной массой стоят они, и нет места руке размахнуться, потому что тесно, точно всех вместе давит какой-то громадный пресс. Пистолетные выстрелы в упор. У многих из наших солдат оказались лезгинские кинжалы. Тесно, штыком не размахнуться, и они работают неприятельским оружием. Брызгалов везде. Чудом он не ранен. Точно сквозь туман он видит, как Кнаус схватился с громадным оборванцем… Брызгалов, не замечая, что перед ним враги, хочет прорваться на помощь к молодому прапорщику, но тот и сам отбивается и самодовольно шепчет:
— У нас в Дерпте тоже учили драться, и так, и весьма даже превосходно!
Степан Фёдорович видит, что наступает решительный момент. Вон, вдали — под светом звёзд, при трепетном блеске перебегающих выстрелов — сам Шамиль уже ведёт атаку. Пора! Вовремя Брызгалов вспомнил о фугасах… Ещё минута, и страшный треск их, такой треск, что враг, оглушённый, останавливается, не опустив удара на намеченные жертвы, такой треск, будто земля, вздрогнув, крикнула всем своим громадным телом. Снопы пламени, тысячи камней взметнулись в высоту… И, точно, обезумевшая лавина, атака в слепом страхе двигается назад; со стонами и воплями бегут от страшных стен лезгины, бегут, сметая перед собою новые и свежие дружины… Вслед им — со стен сбрасывают наши оставшихся ещё храбрецов; перебегающий огонь выстрелов, и вдруг разом отмыкаются ворота крепости, и в них выскакивает и выносится прямо в живую массу врага бравая полусотня казаков с пиками наперевес. Не давая ему опомниться, она кругом летит по полю, смывает прочь несколько кланов, попавшихся ей на пути, с гиком стремится на Шамиля, — и, не выдержав её натиска, тот сам уходит прочь к горам. А казаки уже далеко в стороне и, всё так же веером раскинутые, сбрасывают всё, что перед ними смеет ещё стоять в ожидании рокового удара. Так же быстро, как вынеслась туда, — сотня вернулась назад, замкнулись за нею крепостные ворота, и смелое, свободное, счастливое «ура» торжествующих защитников крепости летит на страх врагу в осиянную звёздную бездну неба, где на востоке уже бледнеет тьма, и резче обрисовывается причудливая кайма гор.
— Спасибо, ребята, благодарю вас, товарищи!.. Кнаус, дайте вам пожать руку!..
И всюду навстречу Брызгалову, — «рады стараться» и «ура» сливаются вместе в один радостный, весёлый крик… Пока ещё некому считать потери. Об убитых и раненых забыли… В угаре победы не до них, когда каждая жилка трепещет от сознания великого счастья, когда грудь ходуном ходит, и воскресное сознание торжества одуряющим туманом окутывает голову… Не до них теперь, когда шапки подымаются, и во внезапно наступившей тишине, подняв крест вверх, священник, ни на минуту не оставлявший боевых позиций, бодро и смело начинает.
— «Тебя, Бога, хвалим!..» — стройно
Выше и выше подымается святая песнь, и когда дело дошло до «Не постыдимся вовеки», кажется, что самые камни, из которых сложены эти стены, поют славу Господу, дарующему победу живым и воскресение в жизнь вечную павшим.
Лезгины были уже отбиты отовсюду. Сегодня все держали себя героями. Незамай-Козёл, действительно, был запорожец, сечевик в душе. Он горел боевым воодушевлением и у себя работал штыком как простой солдат… Когда врага уже не было, он с сожалением следил за его отступлением. «Эх, жаль!» — вырвалось у него. «Чего жаль?» — спросил его Роговой. «Как же — безо время ушли… Ещё бы трошки порубиться!..» Возбуждение боя не улеглось. Устали пока не чувствовал никто. Все громко, преувеличенно громко говорили, смеялись. Радостное чувство сознания, что «я вот уцелел» прокрадывалось в самые великодушные сердца вместе с мыслью, что «я ведь ничего не сделал для того, чтобы уцелеть, напротив, рубился молодцом и смею в глаза смотреть каждому и смотреть прямо!..» Только теперь Брызгалов вспомнил о раненых… Но ему ещё хотелось раз обойти всю крепость… Солдаты весело встречали его. Исчезла разница положений, — тут были только братья, дравшиеся и умиравшие рядом. Теперь, в эти торжественные минуты все они любили друг друга и готовы были, назло себялюбивым инстинктам, всё-таки прорывавшимся, — отдать жизнь за товарища. Поэтому и на приветы Брызгалова они отвечали уже не так, как прежде. В этих откликах слышалось что-то умилённое, точно в каждом звуке их бились скрытые пульсы… «Самого Шамиля — разнесли, ребята!..» «Не ко времю он нос показал!» — послышалось из рядов. «Сунься ещё — и ещё накладём»… «Если Бог поможет!» — закончил другой голос… А позади священник в это самое время запел: «Иного-бо разве Тебе защитника не имамы!» — и вдруг вся эта счастливая, радостная масса, точно повинуясь какому-то, внезапно в каждой душе раздавшемуся, неотразимому голосу, без шапок, склонила колена перед золотым крестом пастыря, высоко поднятым над ними…
Вниз Брызгалову страшно было идти.
Он так сжился с каждым из этих солдат. Они были для него семьёй, братской семьёй. Пока его дочь росла в Петербурге, для него не было людей ближе этих. Каждого он знал, как знают дорогих людей. Знал с его слабостями и достоинствами, с его прошлым и с тем, что ему дорого в прошлом. При всех своих маленьких огорчениях, к нему шли его солдаты за советом и помощью, в полном убеждении, что отец-командир, такой строгий и суровый в строю и на службе, не откажет ни в чём возможном. Случится ли что-нибудь дома, далеко, за несколько тысяч вёрст позади, в глухих, по безлюдьям и бездорожьям затерянных деревушках, и Брызгалов выслушает, и в резком голосе начальника — каждому послышится что-то ласковое, участливое. А от слова и до дела только один шаг. Слов-то ещё Брызгалов терять не любил, больше дело делал. Рекрута «пригонят», точно полузатравленного волчонка, и затоскует тот; — Брызгалов позовёт, приветит, товарищам прикажет беречь малыша, — и смотришь, бедняга через несколько дней чувствует себя точно дома в родной семье. Ужасы военной муштры на Кавказе не существовали; они все были в «России» того времени. Поэтому Брызгалов знал, что на своих он может надеяться как на каменную гору, — и теперь ему страшно и тяжело было этих своих видеть внизу, в лужах крови, умирающими или уже отошедшими туда, «иде же несть печали и воздыхания», оставив внизу только продырявленные тела.
Он тихо спускался…
В воздухе ещё кружились свинцовые шмели… Гулкий топот отступающих за Самур воинственных лезгинских дружин слышался всё слабее и слабее… Впереди, под чинарою, горели фонари, и дымился красный язык пламени, выхватывая из мрака фигуру наклонившегося к кому-то доктора и рядом с ним белый силуэт, при виде которого сердце Степана Фёдоровича дрогнуло…
— Нина! Ты что… Я тебе сказал…
— Не сердитесь на дочь! — поднял своё измученное лицо доктор. — Не знаю, что бы я делал без её золотых рук и ангельского сердца!..
— Я, нет… Я ничего… — смешался Брызгалов и, когда Нина окончив бинтовать раненую ногу лежавшему на земле солдату, поднялась, отбрасывая назад волосы, отец её порывисто обнял…
Она на мгновение припала к его груди, но тотчас же с усилием оторвалась и перешла к следующему раненому…
Вот они, братья по оружию! Брызгалов, сдвинув брови, смотрит внимательно им в лица… И на него снизу бледные, посиневшие, искривлённые страшною мукою, — глядят эти «жертвы вечерние» сегодняшней победы… Бескровные губы силятся что-то сказать… Некоторые даже хотят приподняться и падают опять.
— Лежите, лежите, голубчики! — приказывает им комендант.
— Степанов, и тебя тронуло? А каким молодцом отбивался, на моих глазах! — Троих лезгин за стену сбросил…
— Тронуло, — тихо отвечает тот.
— Куда?
Доктор смотрит многозначительно, и Брызгалов понимает без слов: «тяжело, безнадёжно»… Он тотчас же овладевает собою, и лицо его принимает весёлое выражение.
— Выпользуем, навесим тебе крест и ступай вольным казаком на все четыре стороны!..
Но больного обмануть трудно.