Атаман Семенов
Шрифт:
— На нет и суда нет, — произнес сотник миролюбиво.
— Я очень хорошо отношусь к русским, — наконец проговорил пришелец, вздохнул, глаза его затуманились — видно, с Россией у него были связаны хорошие воспоминания.
Пауза была затяжной.
— Весьма похвально, — произнес Семенов.
Пришелец повернулся к улице спиной, приблизил лицо к сотнику, проговорил тихо и совершенно бесцветно:
— В третьем доме с краю находятся два немецких офицера.
Сотник присвистнул:
— Застряли, значит, голуби...
—
Некоторое время был слышен стук его клюки, а потом он стих.
Белов, сидевший на корточках у пламени, проводил пришельца взглядом и вскочил на ноги:
— Разрешите мне, ваше благородие... Я мигом растрясу эту перину.
— Погоди, Белов, — осадил его сотник. — Рано пока. Минут двадцать выждем. Иначе мы выдадим этого мастера вместе с его часами и вообще со всеми потрохами.
Через двадцать минут Белов, взяв с собою двух дружков, Лукова и Никифорова, неспешно двинулся по улице. Винтовки все трое держали на весу, патроны сидели в патронниках — в любую секунду казаки были готовы стрелять. Лица казаков имели одинаковое отсутствующее выражение, лишь в глазах поблескивало любопытство. С одной стороны, им интересно было увидеть, как живут люди в чужой стороне, с другой — по телу полз холодок, предупреждающий об опасности, все-таки они находились на войне.
— Богато живут, — завистливо произнес Луков, — нам бы так.
— Придет время — и мы заживем так же, — убежденно заверил приятеля Белов, — в России ведь как — то понос, то золотуха, то война с Японией, то плохая погода, то барин вдруг оказался круглым дураком. Для того чтобы было хорошо, надо, чтобы все это совместилось. Когда совместится — все будет великолепно.
— Такого не будет никогда.
— Не скажи, друг сердечный, построим дороги — станем жить как кум королю. — Белов засмеялся.
Луков не выдержал, выругался беззлобно:
— Болтун!
Дом, где находились немецкие офицеры, казаки взяли в клещи — выйти из него незамеченным было невозможно, главный вход выводил на широкую, застекленную до самой крыши веранду, хозяйственная дверь, в русских подворьях считающаяся черной, была не в задней стене, как положено, а в боковой части дома, хорошо видимой с улицы, от этой двери к сараю, увенчанному высокой двухскатной крышей, будто боярской шапкой, вела темная, хорошо натоптанная дорожка — там находился сортир. Было слышно, как в сарае нервно квохчут куры.
Окна дома, завешенные легкими шторками, были темны и безжизненны. Ни одна из шторок не шелохнулась, когда казаки подошли к дому.
Белов дал команду остановиться, едва приметно примял рукой воздух — стойте, мол, здесь, — а сам, пригнувшись, беззвучно влетел на крыльцо и вошел в дом.
Было тихо. На высоком,
Прошло минуты три... пять минут — ничего, кроме птичьего шебуршанья да миролюбивого бормотка ворон, не было слышно. Никифоров недоуменно переглянулся с напарником — уж не пришибли там их приятеля?
Прошла еще пара минут. Воздух словно загустел, стал холодным, появилось в нем что-то звенящее, тревожное, будто где-то рядом натянулась гитарная струна и ветер, прилетающий с недалекого поля, играл на ней свою печальную песню. Луков вздохнул, переступил с ноги на ногу и решительно взял винтовку наперевес:
— Что-то случилось. Надо выручать братку,
Никифоров ухватил его за рукав, мотнул головой, останавливая.
— Ты чего? Убьют немцы Белова...
Луков не ответил, Никифоров продолжал держать приятеля за рукав.
Прошло десять минут.
Дверь с треском растворилась, на веранде показался Белов, живой и невредимый, повел стволом винтовки в сторону, освобождая проход:
— Пожалуйте, ваши благородия!
На веранду вышли два офицера — одетые по-зимнему, в шинелях с меховыми воротниками, затянутые в ремни, оба в пенсне, носатые, бледнокожие, похожие друг на друга, словно близнецы-братья.
— Чего так долго? — Луков потопал сапогами по снегу. — Мы чуть дуба не дали, тебя ожидаючи.
— Да вот, их благородия изволили затяжно собираться, все капризничали. — Белов толкнул одного из офицеров прикладом винтовки в спину, под лопатки. — Шагай, шагай, клешнястый!
Казаки повели офицеров к костру. Те шли молча, горбились, когда замечали, что из окна кто-то пытается рассмотреть, кого ведут. Под роскошные каскетки у офицеров были натянуты аккуратные, связанные из верблюжьей шерсти подшлемники с утолщенными наушниками.
— Нам бы такие! — произнес Луков, с завистью глядя на наушники.
Белов хмыкнул:
— Может, тебе еще теплый ночной горшок, подогреваемый дровами, выписать со склада? На что заришься, черная кость? Hoc не дорос! Вот отрастишь себе шнобель, как у этих немаков, — тогда и получишь право на шерстяные наушники.
— Можно пристрелить их, а наушники снять.
— Тебе сотник за такие речи оторвет все, что висит ниже подбородка — ноги, руки и все остальное. Я и сам немаков не люблю, но стрелять в пленных не позволю.
Увидев пленников, сотник Семенов поднялся и, нависнув над костром, похлопал в ладони: «Браво!», потом гостеприимно повел рукой:
— Садитесь, господа хорошие!
Пленные угрюмо смотрели на него и молчали.
— Садитесь, садитесь, в ногах правды нет.
В глазах пленных возник страх — они не понимали, о чем говорит русский офицер. Семенов, усмехнувшись, пояснил: