Атаман Семенов
Шрифт:
Это была Маша Алмазова, певица из ресторана.
— Я, — ответила она, улыбаясь.
— Как вы сюда попали? Ведь здесь опасно.
— Я опасностей не боюсь, — ответила Маша, — это дело для меня привычное. А потом... — она еще раз улыбнулась, улыбка ее была кокетливой, — чего не сделаешь, чтобы оказаться рядом с мужчиной, к которому испытываешь... — она замялась, подыскивая нужное слово, — уважение.
Семенов оглянулся неожиданно беспомощно, увидел Белова, поманил его к себе:
— Белов, только на тебя могу рассчитывать. — Он дотронулся до Машиного локтя: — Отвечаешь за нее головой. Чтобы никто даже дохнуть на нее не смог. А уж насчет обидеть... —
— Куда уж понятнее, ваше высокоблагородие!
Так в жизни будущего атамана появилась красивая женщина. Была ли Маша Алмазовой — как ее объявляли в харбинских и маньчжурских ресторанах — или носила какую-то другую фамилию, никто не знал.
На следующий день Семенов велел сшить ей офицерскую казачью форму — правда, без погон, выдать маленькие шпоры с малиновым звоном и отдельно стачать любый сердцу каждого забайкальского казака головной убор — лохматую папаху.
В своих записках Семенов делает интересное признание. «Ведя силами О.М.О. вооруженную борьбу с большевиками, я одновременно поддерживал через подполковника Краковецкого оживленную связь с противобольшевистскими организациями в Иркутске и далее на запад. Благодаря материальной поддержке, которую я мог оказать им из средств, отпускаемых мне союзниками, эти организации крепли морально и материально...»
Вот почему Семенов был так предан японцам, так любил их. «Благодаря материальной поддержке...» Как же не любить их!
Краковецкий — лощеный, одетый в безукоризненно пошитый мундир травянисто-серого цвета, с воротником «а-ля Керенский» — несколько раз являлся к Семенову на доклад. Тот, видя на пороге подполковника, старался освободиться от присутствующих — лишние уши при этом разговоре были ни к чему, поднимался из-за стола, оживленно потирая руки:
— Ну?
Подполковник подробно рассказывал ему, что происходит в Иркутске, в Чите, и Семенов, продолжая увлеченно потирать руки, каждый раз задавал один и тот же вопрос:
— Может, пора грохнуть кулаком о стол? Может, начнем? — Терпя поражения на фронте, едва удерживая свои позиции, он был готов запалить огонь еще в одном месте — в тылу у красных.
В ответ Краковецкий каждый раз отрицательно качал головой:
— Рано еще. Во-первых, информация о нашем подполье известна большевикам, и они все время держат в Иркутске значительные силы, во-вторых, начинать надо одновременно с выступлениями наших людей в Западной Сибири и на Волге...
— У вас и там есть свои люди, подполковник?
— Есть.
Семенов проникался уважением к лощеному, с утонченными чертами лица подполковнику...
В Сибири тем временем подняли голову чехи — так называли плененных русскими войсками на западе и тысячами перевезенных в Сибирь в лагеря и словаков, и сербов, и венгров, и самих чехов, которых было больше всего, — они отняли у большевиков оружие и по железной дороге двинулись на восток.
В Омске было сформировано Сибирское правительство под председательством Вологодского. На Дальний Восток прибыл генерал Пепеляев и предложил Семенову занять пост командующего Пятым Отдельным Приамурским корпусом с расположением штаба в Чите.
Семенов предложение принял — от таких подарков судьбы не принято отказываться.
Японский батальон в ОМО перерос в дивизию, в начале октября 1918 года она заняла Читу. Положение на фронте изменилось. На востоке успешно воевали амурские казаки под началом атамана Гамова и уссурийцы, возглавляемые атаманом Калмыковым.
Гражданская война была в разгаре.
Чита — город наполовину деревянный, наполовину кирпичный , и вовсе не потому, что там поровну было деревянных домов и кирпичных или улица деревянная перемежалась улицей кирпичной. Здесь было полно домов «фифти-фифти»: нижняя часть у таких домов сложена из кирпича, утолщенная, надежная, как крепость, с подвалами, потайными кладовками, схоронками, до которых незнакомый человек никогда не доберется, и верхняя — деревянная, жилая, спальная, с легким сосновым духом, вытягивающим из всякого простуженного организма разную гнойную мокреть и хворь. Семенов любил останавливаться в таких домах. Любил здешние сосны, сизые пади, полные груздей, рыжиков и голубики, кедрачовые заросли, из которых никогда голодным не уйдешь, любил золотой песок мелких речек и чистый, пахнущий смолой воздух.
Любил и городки Читинской округи, забайкальские — Кяхту, Троицкосавск, их церкви и тишину. В Кяхтинском соборе с изящной колокольней и высоким стрельчатым куполом он всегда ставил к иконе Казанской Божьей Матери свечки — благодарил за везение, потом шел в городской сад, под деревья, просто сидел на скамейке, отдыхал душою и мыслями. Хоть и переводилась Кяхта на русский язык как «Пырейное место», а знаменита Кяхта была не пыреем, а чаем. Она стояла на Великом чайном пути, чай шел сюда через Монголию из Южного Китая и отправлялся дальше — на лошадях гигантскими возами доставляли его на нижегородскую ярмарку, откуда растекался он по всей стране, а когда открылась Транссибирская магистраль, пошел по железной дороге прямо в Москву.
От Кяхты рукой подать до Маймачена, который хоть и разделен был границей, а от Кяхты мало чем отличался.
В Читу Семенов въехал на белом пугливом коне, около городского собора остановился, легко выпрыгнул из седла. Лицо у есаула было осветленным, даже глаза и те посветлели.
Он опустил повод, который держал в руке, поклонился городскому собору. Посветлевшие глаза его сделались блестящими, влажными, он огладил пальцами истертые серые камни, попавшиеся под руку, и с пафосом, который не ожидал в себе обнаружить — выходит, появились в нем некие новые качества, недаром ведь говорят: «Жизнь течет — все изменяется», — громко, так, что птицы, сидевшие на портале собора, насторожились, — произнес:
— Здравствуй, милая моя родина! Здравствуй, земля моя дорогая! — Неожиданно закашлялся, почувствовал, как вискам сделалось горячо. — Ты мне снилась по ночам... Отсюда я уже никогда не уйду. Что бы ни произошло.
Он не заметил, как рядом оказалась Маша — она вообще умела возникать из ничего, из воздуха, из бестелесной тени — также опустилась на колени. Взяла из рук Семенова серый грязный камень и поцеловала его.
По рядам казаков, окруживших предводителя, пополз одобрительный говорок:
— Молодец девка!
— Ей дать саблю, она и саблей будет неплохо махать.
— И атаман — молодец! Такую кралю себе оторвал! Царица, а не краля, любой казачий круг украсит.
Семенова все чаще и чаще стали называть атаманом: атаман да атаман. Не есаул, не «ваше высокоблагородие», а — атаман. Сам Семенов понимал, что самое лучшее — величать себя атаманом. Эта мысль запала ему в голову — действительно, есаул не может командовать ни корпусом, ни дивизиями — это дело генерал-лейтенантов да генерал-майоров, в царское время даже полками иногда командовали генералы, поэтому быть есаулом — этого мало, Семенов перерос это звание.