Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
– Максим! Мне в последние дни всё казалось, что я тебя встречу.
– Я и не ведал, что тебя здесь найду.
– Барыне сильно неможется. Кашель её забивает, исхудала. Боярин на неё злобится. Знахарка сказала, порчу на неё навели. Вот и пришли на богомолье. Барыня с постели не встаёт. Попросила купить сладенького.
К ним подкатился разбитной мужичонка с коробом, полным бус, лент и других девичьих радостей.
– Заплети, соколик, красной девице ленту в косу – век твоя будет!
– Врёшь,
– А ты оглянись, милый! Все, кто у меня ленты брали, счастье обретали!
– Ну, ладно! Давай пару.
Мужик выдернул две красные ленты, ловко подхватил брошенную Максимом денежку и убежал.
Он протянул ленты Любаше.
– Не умею я вплетать ленты в девичьи косы. Но считай, что вплёл.
Любаша засмущалась, но ленты приняла.
– Ой, тороплюсь я! Боярыня ждёт.
– Приходи меня навестить, Любаша. Я целый день в кузне монастырской буду. Мне тебя видеть – радость!
Спирька разжёг на горне огонь и веником подметал пол. Максим показал ему, как работать мехами, сделал первую засыпку угля, взял снасти и пошёл разбирать заморскую коляску.
Спирька скоро усвоил, как держать молот, и наловчился ударять по тому месту заготовки, на которые кузнец укажет своим молотком. Под ударами самородное железо усаживалось, выплескивая окалиной вредные для его крепости примеси.
– Когда постриг примешь? – спросил Максим.
Спирька метнул на него испытывающий взгляд и нехотя ответил:
– Какой мне постриг. Я тут в работниках зимую.
– Что, разве и так жить можно?
– Ещё как! Зимой здесь тепло, еда есть, работа легкая. Вот зашумит дубрава зелёными листьями, и уйду на волю.
– Так поймают! – Максим пнул оковы. – Забьют в железо.
– Пока не поймали. Сызмала по монастырям шатаюсь, кое-где уже по два раза побывал. Я человек смирный, людей живота не лишаю. Вот взломает Оку и Волгу, уйду с купцами на Низ, до моря.
– И не страшно? Уйдешь, и родные не узнают, где запропал.
– Это на Москве страшно, а на Волге вольготно! Соберутся в кучу две сотни дощаников, насад, стругов: государевых, патриарших, боярских, иноземных, наших купеческих, и айда! Распустят паруса по ветру, кормщик на кормиле только успевает ворочать веслом из стороны в сторону, чтобы на мель не напороться, и несёт всех высокая вешняя вода на полуденное солнце. По берегам странники бредут, а куда? Всё туда же – волю ищут!
– Разве есть место, где можно жить вольно? – сказал Максим, крепко заинтересовавшись словами подсобника.
– Как не бывать! Только снег сойдёт, и побежит народишка от тягла да долгов на юг. Кто к донским казакам норовит пристать, но те не всех берут, молодых только. А с Дона выдачи нет. Сейчас больше бегут на засечную черту, на волжскую Украину. Кто ты, откель, больно
Рассказы бывалого монастырского жителя разбередили душу Максима.
Ночью его поднял ото сна крепкий тычок в спину.
– Ты кузнец? – сказал стрелец и череном бердыша опять ткнул в бок.
– Я, а что? – спросонья Максим не понимал, что происходит. Ему только что снилась Любаша, а наяву обнаружилось мурло, заросшее волосяной ржавью.
Стрелец поволок Максима за собой, ступая сапогами прямо на спящих богомольцев. На монастырской площади возле невысокой каменной палатки стояли розвальни, и в них, гремя цепями, бился в корчах человек.
– Никониане! Блядино семя! Мните, взяла ваша диавольская сила! Аз не един страдалец за веру Христову! Кажете Богу трехперстный кукиш и на спасение надеетесь? А ты кто есть, никонианский выблядок, козел толстобрюхий, каким саном нарек тебя диавол в этом вертепе?
Отец эконом, к которому обращался скованный человек, закричал:
– Закройте ему пасть! Волоките в подклеть! Где кузнец?
Максима вытолкнули вперед. Раскольника поволокли вниз по ступеням, в каменный мешок без окон, с крепкой входной дверью.
– Кузнец! Закуй его так, чтобы сидеть не мог! Распни его по стене!
Стрельцы обвязали раскольника вокруг подмышек цепями, и Максим тяжелыми ударами вбил аршинный железный клин в каменную кладку. Отец эконом попробовал прочность крепления.
– До утра пусть повисит, а завтра мы его на Москву направим. Там его не по-нашему расспросят, а с пристрастием.
Остаток ночи Максим провёл без сна. Сидел, нахохлившись, в углу трапезной, думал. Отчаянный раскольник не выходил у него из головы. Тщедушный мужичонка, щелчком перешибить можно, а духа великого!
Утром за Максимом припёрся тот же стрелец: узника надо было освобождать из оков. Конвойные стрельцы, видимо, испробовав монастырских медов, были веселы и благодушны.
– Иди один, чай, не забоишься дохляка. Это они на глотку сильны, а на другое не годны.
Максим поджёг смольё от костра и спустился в подвал. Колодник встретил его разъярённым взглядом, но, увидев, что перед ним всего лишь мужик, а не монастырские никониане, успокоился. Максим взял в руки кольцо цепи и, крякнув, разорвал его.