Атаман Золотой
Шрифт:
Блоха с трудом передвигал ноги. Рана загноилась. Однажды на привале он расстегнул ворот рубахи, и Андрей с содроганием увидел у него на груди черные пятна.
— Умру я, братцы. Оставьте меня здесь. Я вам помеха.
Никогда Андрей не испытывал такой жалости и душевной боли за другого, как сейчас.
— Не оставим. Понесем на носилках.
Тут же сделали носилки и понесли Блоху, сменяясь по очереди.
Умирающий слабо стонал, качаясь в такт шагам, наконец, попросил остановиться. Его положили под густой пихтой, чтобы не мочило дождем.
— Прощайте, — сказал тихо Блоха. — Не
Со слезами на глазах Андрей держал в своей руке его холодеющую руку. Из груди друга с хрипом вырывалось короткое дыхание. Трудно, мучительно умирал старый бродяга.
— Блоха, родной ты мой! Скажи хоть слово.
Умирающий остановил на нем потухающий взгляд.
У него началась предсмертная икота.
Зарыли его тут же под разлапистой пихтой.
Возле Уткинской пристани повстречали Юлу, изнуренного, оборванного, еле державшегося на ногах. Он рассказал о том, что во время боя двое были убиты картечью враз, а Заячья Губа, Чебак и двое рудничных попались в Кыну полицейским служителям.
— Я таки успел убежать.
— Востер ты на ноги, — хмуро сказал атаман, — Товарищей-то бросил? Я же тебя старшим поставил.
— Всяк за себя, — отворачивая взгляд, отвечал Юла. — Так уж довелось.
— Ну, коли всяк за себя, так иди ты своей дорогой один, куда хочешь. Верно, ребята?
— Верно, — нехотя отвечали Чиж и Трехпалый.
С Утки направились они прямо на запад к берегам Камы. Андрей искал Матренин отряд. Однако сколько ни бродили товарищи по Прикамью, как ни выслеживали по укромным местам на берегах, нигде не нашли даже признака отряда.
— А на что нам Матрена? — злился Чиж.
— Дурак! Три человека или тридцать — это, по-твоему, одно и то же?
— Изнищали мы, изголодались, — ныл Трехпалый.
Над головами беглецов торжественно шумели темно-зеленою хвоей кедры. Их кроны были так густы, что в тени у корней было темно и пусто, даже зимой здесь не наметало снегу, а летом не росла трава.
В ближнюю деревню ходили за хлебом.
— Какого чомора! Надоело просить милостыню, — ворчал Чиж. — Надо силой брать. Этак мы с голоду подохнем.
— Возле Коринского завода клад зарыт, — вслух мечтал Трехпалый. — В Калиновом логу возле виловатой березы. Вот бы выкопать-то его! Не на один год хватило бы.
— Обождите, — отвечал атаман. — Надо только на Матренин след напасть, тогда мы спасены.
Ночью разбойники покинули своего атамана.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Слышу, вижу, моя радость,
Что другую любишь.Песня
Со смятенной душой сидел Андрей на чурбане возле землянки деда Мирона. Светлые глаза деда смотрели строго. Он комкал свою ручьистую бороду и говорил:
— Навоевался? Слыхал про твои дела, как вы с Прибытовым грабили да насильничали.
— Народ я не трогал, — глядя в землю, проговорил Андрей.
— Не трогал, так и с народом не шел. Вот и остался не у шубы рукав. Запомни: кто для других не живет, тот и для себя не живет… Тут у меня еще двое таких же, как ты, спасаются… Один из Матрениной шайки.
Андрей
— Из Матрениной? А с ней что?
— Не стало Матреши. За чем пошла, то и нашла. Настиг ее воевода возле устья Вишеры. С двух сторон подплыли: из Соликамска и из Чердыни. Большая, сказывают, сеча была, с огненным боем из пушек и фузей. Матреша сдаваться не хотела, до последнего билась. Только сила их была, воеводских-то… С Матрешей справиться не могли. Вся израненная, еще отбивалась. А когда уж выходу не стало, схватила двух солдат и со струга прямо в Каму кинулась…
Старик замолчал. Андрей сидел, стиснув руками виски, глядя остановившимся взглядом перед собой. Он не видел ни осенней лесной красы, ни речного раздолья, весь уйдя в свое горе.
— Матреша! Матреша! — шептал он, и перед ним вставало прекрасное и грозное лицо подруги.
Почему она не согласилась разделить с ним свою судьбу? Может быть, оба они бросили бы кровавую разбойничью жизнь? Может быть, ушли бы далеко на север, где нет жестоких начальников?
Душевная боль становилась еще более острой от мысли об одиночестве. Впервые Андрей почувствовал необходимость раз и навсегда решить вопрос, кем быть.
— Дедушка Мирон, я пришел к тебе, как к отцу родному. Каюсь, много крови пролил. Посоветуй, помоги… То ли новую шайку собирать, то ли за мирный труд браться?
Глаза деда Мирона потеплели.
— Вот и хорошо, милой сын, что на мирную жизнь тебя потянуло.
Вечером вернулись с рыбалки двое постояльцев дедушки Мирона. Это был есаул Мясников, крупный, с серьезным лицом черноволосый мужчина, и Никифор Лисьих. Никифор прямо с берега побежал к Андрею и упал ему в объятия.
— Нашел! Нашел!
В тот же вечер вчетвером, сидя в землянке, обсуждали они план дальнейшей жизни. Андрей предлагал отправиться на низ.
— Жить будем неподалеку от реки в деревне. Никто не узнает.
— Знать-то нас знают широко, в какую деревню ни забреди, — заметил Мясников.
Этот красавец с матово-бледным лицом, опушенным небольшой курчавой бородкой, с тяжелым пристальным взглядом темно-карих глаз вызывал у Андрея чувство ревности. Может, атаманша ласкала его.
— Что ж, по-твоему, в городе поселиться? — спросил он недружелюбно. — Из благородных, что ли, не привык к деревне?
Мясников добродушно улыбнулся.
— Из самых благородных: кузнец и сын кузнецкий.
— Ну, коли так — в деревне тебе дело найдется. А уходить надо. Скоро зима. Проживем зиму — двинемся на сплав. Там принимают кого хочешь.
— Я не супротив, — отвечал Мясников.
Так и решили двинуться в низовье.
Они пришли в деревню на берегу Камы ниже Сарапула. Староста согласился взять их на зиму в работники. У него они и поселились в большой светлой клети.
Никифор оказался очень расторопным: по-крестьянски обстоятельно поговорил со старостой, с мужиками, рассказал, что пришли они с дальних северных краев, спасаясь от «хлебной скудости», что готовы любую работу робить и «никакого дурна чинить не будут». Мужики кивали головами, но помалкивали: дескать, поживем-увидим. Когда Никифор сказал, что один из них кузнец, а другой грамоте ученый, все обрадовались.