Атлант расправил плечи. Книга 3
Шрифт:
— Его уже нет здесь? — спросил он. — Я имею в виду, он больше у нас не работает?
— Эдди, — сказала она вдруг помрачневшим голосом, — если тебе дорога его жизнь, никогда больше не задавай этого вопроса. Ты ведь не хочешь, чтобы они отыскали его? Не наводи их на след. Не говори никому ни единого слова о том, что знал его. И не пытайся узнать, работает ли он еще у нас.
— Неужели ты полагаешь, что он все еще здесь?
— Не знаю. Я только думаю, что это возможно.
— Сейчас!
— Да.
Еще работает?
— Да. Не говори об этом, если не хочешь его уничтожения.
— Я думаю все же, что он исчез. И не вернется. Я не встречал
— С какого времени? — насторожилась она.
— С конца мая. С того вечера, когда ты отправилась в Юту, помнишь? — Он помедлил, взволнованный воспоминанием о встрече в тот вечер, значение которой он теперь полностью осознал. Потом, сделав над собой усилие, сказал: — Я видел его в ту ночь. И больше ни разу… Я искал его в столовой, но он больше не появился.
— Не думаю, чтобы он показался тебе на глаза, теперь он будет избегать встречи. И ты не ищи его. Не расспрашивай о нем.
— Смешно, я даже не знаю, как он себя называл. Джонни и еще как-то.
— Джон Галт, — сказала она с легкой невеселой усмешкой. — Можешь не листать платежную ведомость компании. Его имя все еще там.
— Вот как? Все эти годы?
— Уже двенадцать лет. Вот так-то.
— И даже сейчас?
— Да
Минуту спустя он сказал:
— Уверен, это ничего не доказывает. Отдел кадров после указа десять двести восемьдесят девять не вносил никаких изменений в платежные ведомости. Если кто-то увольняется, они предпочитают не сообщать в Стабилизационный совет, а зачисляют на это место кого-нибудь из своих, из числа нуждающихся, а фамилию и имя оставляют без изменения.
— Не наводи справок в отделе кадров или где-то еще. Если я или ты начнем спрашивать о нем, это может вызвать подозрение. Не ищи его. Не старайся подобраться к нему. А если случайно встретишь, веди себя так, будто не знаешь его.
— Он кивнул. Немного погодя он сказал тихим, напряженным голосом:
— Я не выдам его им даже ради спасения дороги.
— Эдди…
— Да?
— Если когда-нибудь увидишь его, дай мне знать. Он кивнул.
Они прошли еще два квартала, и он тихо спросил:
— Ты скоро уйдешь от нас и исчезнешь, правда?
— Почему ты об этом спрашиваешь? — Это прозвучало почти как стон.
— Но ведь это правда?
Она ответила не сразу, а когда ответила, отчаяние ощущалось только в напряженной монотонности ее голоса:
— Эдди, если я покину вас, что будет с дорогой?
— Через неделю перестанут ходить поезда, а может быть, и раньше.
— Через десять дней уже не будет правительства бандитов. Тогда люди вроде Каффи Мейгса разворуют все, что еще осталось. Что я проиграю, если подожду еще чуть дольше? Как я могу оставить все, нашу дорогу — «Таггарт трансконтинентал», Эдди, когда еще одно, последнее усилие способно продлить ее жизнь? Если я выстояла до сих пор, я смогу продержаться еще немного. Еще немного. Я не играю на руку бандитам. Им уже ни что не поможет.
— Что они собираются предпринять?
— Не знаю. Что они могут предпринять? Для них все кончено.
— Надеюсь, что так.
— Ты ведь видел их. Это жалкие отчаявшиеся крысы, лихорадочно соображающие, как спасти свою шкуру.
— Для них она что-нибудь значит?
— Что она?
— Собственная жизнь.
— Пока они еще борются. Но их час пробил, и они это знают.
— А разве они когда-нибудь действовали исходя из того, что знают?
— Им придется. Они прекратят сопротивление, ждать уже недолго. И мы должны быть готовы спасти то, что осталось.
«Мистер
«Они не реагируют, — написал Чик Моррисон, резюмируя доклад одного из своих агентов на местах, которому он дал задание „держать руку на пульсе общественного мнения“». «Они молчат», — резюмировал он все последующие доклады. «Глухое молчание, — таков был общий вывод его сводного отчета мистеру Томпсону, вывод, весьма его беспокоивший. — Кажется, народ безмолвствует».
Языки пламени, которые зимней ночью взлетели в небо, превратив в пепел дом в Вайоминге, не были видны в Канзасе; там люди видели на горизонте над прерией дрожащее красное зарево — след пожара, пожравшего ферму; это зарево не отразилось в окнах домов в Пенсильвании — в этих окнах плясало зарево другого пожара, который сжег дотла целую фабрику. Никто не отметил на следующее утро, что пожары возникли не случайно и что владельцы сгоревшего имущества во всех случаях исчезли. Соседи знали об этом, но молчали и не удивлялись. То там, то тут в разных уголках страны находили покинутые жилища — одни под замком, с закрытыми ставнями, другие с дверями настежь и совершенно пустые внутри. Люди молча фиксировали эти факты, как и прежде, однако отправлялись в предрассветной мгле по неубранным улицам сквозь снежные заносы привычным маршрутом на работу — но шли медленнее, чем обычно, с неохотой.
Затем двадцать седьмого ноября на политическом митинге в Кливленде избили агитатора, ему пришлось спасаться от разъяренной толпы темным переулком. Слушатели, поначалу пассивные, внезапно разом пришли в крайнее возбуждение, когда он заявил, что причина всех зол — их эгоистическая зацикленность на собственных бедах.
Утром двадцать девятого ноября рабочие одной обувной фабрики в Массачусетсе, войдя в цех, с изумлением обнаружили, что бригадир опоздал на смену. Но они заняли рабочие места и принялись за привычное дело, нажимая на рычаги и кнопки, запуская кожу в раскройные автоматы, подавая коробки на конвейер и удивляясь, почему нигде не видно ни бригадира, ни мастера, ни директора, не говоря уже о президенте компании. Лишь к полудню обнаружилось, что все офисы пусты.
— Проклятые людоеды! — закричала вдруг в переполненном зрительном зале кинотеатра какая-то женщина и разразилась истерическими рыданиями, и никто не удивился, будто она выразила общее настроение.
«Причин для беспокойства нет, — говорилось в официальном заявлении от пятого декабря. — Мистер Томпсон заявляет о намерении вступить в переговоры с Джоном Галтом с целью определить пути и способы скорейшего решения наших проблем. Мистер Томпсон призывает к терпению. Нет повода для тревоги и сомнений; нельзя терять бодрость духа».