Атлант расправил плечи. Книга 3
Шрифт:
Глава 2. Утопия стяжательства
— Доброе утро.
Она стояла на пороге своей комнаты и смотрела на него. Горы за окнами гостиной были окрашены в тот серебристо-розовый оттенок, который кажется ярче дневного света, потому что этот оттенок нес в себе обещание света. Солнце встало над землей, но еще не поднялось над гребнем гор; пока сияло только небо, возвещая его приход. Дэгни услышала радостное приветствие восхода, но не в птичьем пении, а в телефонном звонке, раздавшемся всего минуту назад; она увидела начало дня, но не в сиянии зелени за окном,
— Доброе утро.
Он собирал со стола листки с вычислениями и засовывал их в карман.
— Мне надо на электростанцию, — сказал он. — Только что сообщили, что возникли проблемы с локатором. Похоже, ваш самолет сбил его с толку. Я вернусь через полчаса и приготовлю нам завтрак.
Именно простота и легкость тона, обыденность манер, делавших ее присутствие привычным в рамках заведенного порядка, чем-то давно освоенным ими, именно все это и придавало его обращению особый смысл и значение в ее глазах — и еще сознание, что он чувствует то же самое.
Она ответила так же просто:
— Если вы принесете мне из машины трость, я ее там забыла, завтрак будет готов к вашему возвращению.
Он взглянул на нее с легким удивлением, охватив взглядом повязки и бинты на ее ноге, на локте. В прозрачной блузке с короткими рукавами и открытым воротом она выглядела школьницей; длинные волосы падали на плечи, наготу которых не могла скрыть тонкая, воздушная ткань; весь ее вид и поза отрицали серьезность травм и ушибов.
Он улыбнулся, не столько ей, сколько какому-то своему забавному воспоминанию:
— Как вам угодно.
Было странно остаться одной в его доме, отчасти из-за ощущения, которого ей не доводилось испытывать раньше, — трепетного уважения при каждом нерешительном прикосновении к вещам в его доме, словно это всякий раз было крайне интимным действием. Но рядом появилось другое чувство — беззаботная, радостная легкость, ощущение родного дома, где ей принадлежит все, включая хозяина.
Было странно испытывать такую чистую радость от простого приготовления завтрака. Эта работа превратилась в самоцель, она была самодостаточна, будто все движения и действия: засыпать кофе, выжать апельсины, нарезать хлеб — выполнялись ради самих себя и несли в себе то же удовольствие, которого ищут, но редко испытывают в танце. Дэгни с изумлением поняла, что не испытывала такого удовольствия от работы с тех дней, когда сидела за пультом оператора на станции Рокдэйл.
Она накрывала на стол, когда увидела, что вверх по дорожке к дому проворно и легко, упругими прыжками перелетая через валуны, спешит мужчина. Он распахнул дверь настежь, крикнул: «Джон, привет!» — и умолк, увидев Дэгни. На нем был темно-синий свитер и легкие брюки; волосы у него отливали золотом, а лицо светилось такой безупречной красотой, что она замерла, уставившись на него, — даже не от восхищения, а просто не веря своим глазам.
Он тоже смотрел на нее, очевидно, не ожидая встретить в доме женщину. Потом он, похоже, узнал
— Вы тоже присоединились-таки к нам? — полуутвердительно-полувопросительно произнес он.
— Нет, — сухо ответила она, — не присоединилась. Я штрейкбрехер.
Он залился смехом взрослого над ребенком, который использует мудреные слова, недоступные его пониманию.
— Если вы понимаете, что говорите, то понимаете, что это невозможно, — сказал он. — Только не здесь.
— Я вломилась в дверь. В буквальном смысле.
Он посмотрел на бинты и не смог сдержать простого, не очень вежливого любопытства:
— Когда?
— Вчера.
— И как же?
— На самолете.
— Зачем вам понадобилось лететь в эти края?
У него были уверенные, властные манеры аристократа или грубияна, внешностью он походил на первого, одеждой — на второго. Дэгни некоторое время рассматривала его, намеренно заставляя ждать ответа.
— Я попыталась использовать для посадки доисторический мираж, — сказала она. — Что и сделала.
— Так вы и в самом деле штрейкбрехер. — Он покатился со смеху, видимо, осознав все последствия. — А где Джон?
— Мистер Галт на электростанции. Он должен вот-вот вернуться.
Не спрашивая разрешения, гость уселся в кресло, как у себя дома. Она молча вернулась к делу. Он весело следил за ее действиями; похоже, вид Дэгни, раскладывающей на кухонном столе вилки и ложки, доставлял ему наслаждение — как удачный парадокс.
— Что сказал Франциско, увидев вас здесь? — спросил он. Чуть вздрогнув, она повернулась к нему, но ответила ровным тоном:
— Его пока нет здесь.
— Пока нет? — Казалось, он изумился. — Вы уверены?
— Так мне сказали.
Он закурил сигарету. Глядя на него, Дэгни пыталась представить себе, какую профессию он избрал для себя там, что ему нравилось и что он бросил, чтобы переселиться в долину. Однако картина никак не вырисовывалась, и ей пришло в голову невероятное желание, чтобы у него вообще не было никакой профессии, потому что любой труд казался слишком опасным для такой немыслимой красоты. Эта мысль не затрагивала ее лично, она смотрела на него не как на мужчину, а как на произведение искусства. Его красота лишь подчеркивала неустроенность внешнего мира — как можно подвергать испытаниям, передрягам и травмам, неизбежным для любящего свое дело человека, такое совершенство? Однако, возможно, ее сочувствие было в данном случае неуместно, потому что в чертах его прекрасного лица угадывалась твердость характера, которой нипочем любое испытание.
— Нет, мисс Таггарт, — произнес он, перехватив ее взгляд, — раньше мы не встречались.
Она поразилась, осознав, что открыто изучает его.
— Откуда же вы меня знаете? — спросила она.
— Во-первых, я много раз видел ваши фотографии в газетах. Во-вторых, вы единственная женщина из всех оставшихся во внешнем мире, которой, насколько я могу судить, позволительно оказаться в Долине Галта. В-третьих, вы единственная женщина, у которой в этих обстоятельствах хватает смелости оставаться штрейкбрехером.