Шрифт:
Игорь Гергенрёдер
Атлантида звалась Кишинёвом
Я выехал из Москвы 28 июля 1980, вечером того дня, когда был похоронен Владимир Высоцкий. Проходивший по вагону парень, который, притворяясь немым, продавал его портреты, предложил мне один. У меня всегда был с собой портрет Высоцкого в «дипломате», но я купил и этот. Москву напрягала Олимпиада, её бодряческая атмосфера раздражающе накрывала прощание с поэтом эпохи. Но в купейном вагоне как-то сразу отстоялся покой. Мозг лениво пытался нарисовать то, куда мчал меня поезд и о чём мне говорили: «Дешёвое вино и дичайшая
Мысль переключалась на далёкое — на самом же деле, близкое. Удастся ли мне зажить жизнью литератора там, где 21 сентября 1820 Пушкин остановился в домике в три окна, запечатлённом на фотографиях справочников?
Спустя двое суток, я стоял перед другим домиком, с чьей стены местами отпали пласты глины, обнажив скреплённые глиной же камни разной формы. На участке вздымались глухой чащей заросли бурьяна, тростника в человеческий рост. Между этими джунглями и стеной домика пролегала тропа, по ней я прошёл за угол и оказался перед чем-то вроде сеней из досок, переплетённых прутьями, увидел закопчённые казаны, сковороды, прочую утварь, на столике стоял примус. Не «сталкеровские» ли это кадры?
В сени изнутри строения отворилась дверь, и меня впустили в комнатку, выглядевшую уютно и весело, благодаря свету, лившемуся в низко расположенное окошко. У стены стоял диван, имелась также печка: комнатка служила и кухней. На выбеленных известью стенах висели связки красного горького перца, чеснока, сетка с репчатым луком.
Передо мной стояла хозяйка-пенсионерка, тучная, низенькая, на больных ногах. Я знал, как представать в выгодном свете перед людьми, с которыми ждут деловые отношения, и достал из «дипломата» купленную в Москве бутылку польской водки с этикеткой Extra ZYTNIA Vodka. Такое краткое действие неизмеримо эффектнее, нежели слова: «Где тут магазин? Я сейчас схожу…»
Оказался я у хозяйки в момент, когда она ещё не выходила за хлебом, но у меня с собой были булка, копчёная колбаса, банка сайры. Мы прошли из кухни в комнату с обеденным столом у окна, хозяйка поставила на стол бутылку, положила еду.
Домик, который я про себя назвал саклей, стал моим пристанищем на несколько лет, так что опишу усадьбу до конца. С двух сторон к сакле подступали уже упомянутые заросли, с третьей пролегала, отходя от шоссе, узкая дорожка для пешеходов, отделяя усадьбу от усадеб соседей. С четвёртой же стороны таился задний дворик с дощатыми сараем для угля, дров и с нужником, над которыми простирали ветви две растущие на краю участка старые, с толстыми стволами, раскидистые шелковицы, тут же росла груша.
Место, где располагалась усадьба, было на дне балки под названием Широкая почти в самом центре Кишинёва. От улиц с новыми многоэтажными зданиями шоссе уходило в балку, её занимали зелёные участки с одноэтажными домами, этот райончик именовался Малой Малиной, хотя признака малинника я нигде там не видел. Может быть, подразумевалась воровская малина? Но в моё время воровского люда там не наблюдалось. Райончик носил и второе наименование: магала. Выныривая из балки, шоссе выводило в городок общежитий медицинского института.
В сильный дождь вода стекала на
Очарует тебя, посетитель,
Эта дивно глухая обитель.
Свойств её несравненней одно —
Уникального города дно.
Слово «дно» я попросту употребил в его прямом значении. Как я пришёл к эпитету «уникального» — рассказ впереди.
* * *
По дну балки, или по улице Широкая, проходил маршрут автобуса N 9. Сев в него, я был вынесен в процветавший многоэтажный город, нашёл на Московском проспекте магазин канцтоваров, где купил изготовленную в ГДР пишущую машинку «Эрика» и запас бумаги. В сакле потекли мои дни удовольствия, которые обычно называют работой: я стучал по клавишам, давая выход накопившемуся в воображении. Сидел я в комнате боком к окну, выходившему на упомянутую узкую поросшую травой дорожку, мимо окна тянулась проволока с подвязанными кустиками огурцов, они соблазнительно зеленели, день ото дня укрупняясь.
Хозяйка Мария Григорьевна, страдавшая острым полиартритом, лежала на тахте и читала взятый в библиотеке роман Арчибальда Кронина «Замок Броуди». До пенсии она была сестрой-хозяйкой в республиканской больнице. Молдаванка, Мария Григорьевна носила фамилию Степанова. Я узнал, что русские фамилии у стопроцентных молдаван — не редкость. Мария Григорьевна рассказала мне, что её старший брат был молдавским поэтом, в конце 1930-х годов вышла его книга стихов на родном языке «Toamna» / «Осень». После этого зимой поэт сшил из простыней маскхалат, перебрался через замёрзший Днестр — ушёл в Румынию. Что с ним стало, Мария Григорьевна не узнала, хотя во время войны побывала в Румынии. Мне очень жаль, что я помню только фамилию поэта — Степанов. Но как бы то ни было, тень поэзии осенила саклю.
Мои стихи тогда ещё не печатали, как и прозу. Газетные публикации не в счёт. К тому времени, окончив Казанский университет по специальности журналистика, я поработал в городской и областной газетах. И вот со Средней Волги, из Новокуйбышевска Куйбышевской (позднее Самарской) области, я приехал через Москву в Кишинёв, в котором никогда не бывал и не знал никого. Меня потянули пушкинские места на благословенном юге, где, как мне мечталось, улыбнётся успех.
Я нашёл и теперь уже увидел въявь Дом-музей А. С. Пушкина в Кишинёве — по улице Антоновской, 19. Рядом с домиком росли такие же шелковицы, как и на краю дворика позади моей сакли.
Потом я зашёл в Дом печати, встал на учёт в Союзе журналистов и отправился по редакциям. Представившись сотрудникам газеты «Советская Молдавия», я стал по заданию писать об отличившихся людях труда, но этим я занимался и раньше, теперь мне требовалась литературная среда. Сероватый с моросью день блеснул удачей — мне повезло познакомиться в редакции русско-молдавской газеты «Юный ленинец» с Саулом Наумовичем Ицковичем, русским и молдавским писателем, поэтом, журналистом и краеведом. Он был внушителен, симпатичен и живописен в затемнённых очках, с шевелюрой и бородой, с манерами и речью истого интеллигента.