Атлантида

Гауптман Герхарт

Ха-ха! Вы добродетельны?

Офелия

Мой принц?

Гамлет

Вы красивы?

И снова с ударением на «вы».

Офелия

Что ваше высочество хочет сказать?

Он хочет сказать, что сейчас она, в его глазах, не добродетельна и не красива, не более добродетельна и красива, чем он сам — и как только он понял это, он перестал ее любить.

Неким таинственным образом — о чем, разумеется, ни один из зрителей даже не подозревал — судьба самого Эразма как бы слилась с судьбой Гамлета, что придавало его игре ту убедительность и достоверность, которая, как отметил потом доктор Оллантаг, казалась почти жутковатой. Под взглядом Ирины, который буквально изобличал его перед всем светом — ибо само ее присутствие

здесь делало его беззащитным перед насмешками, презрением и негодованием зрителей, — он ниспровергал всю эту лживую добродетель словами Гамлета. Сколь далек этот исполненный духовного благородства мир от животных инстинктов реальной действительности! В его памяти всплыло поле, где он лежал вместе с Ириной. Связи между там и тут не существовало. Животное начало тут как бы не присутствовало: на его место заступили человек, язык, стихи, костюмы, договоренность в лицедействе. Зверь таился и здесь, но он был загнан, подобно кроту, глубоко под землю. Выйди он, окажись на поверхности, ему не осталось бы ничего другого, кроме как покончить с собой от стыда и позора. А принц Гамлет? Он как никто иной страдал от осознания животного начала. Ему виделся Человек, полубог, герой. Все его существо было как бы расщеплено на две половины, он не был столь цельным, как, к примеру, обер-гофмейстер Буртье, который горящими глазами пожирал Ирину. И этот разряженный и надушенный зверь имел полное право являться сюда. Он важно расхаживает тут в своем маскарадном костюме, точно бык, которому позолотили рога и прикрыли манжетами передние копыта. Маскарад, думает Гамлет, карнавал! Но я не создан для такого карнавала. Все мое существо отрицает сейчас всякое животное начало. Оно осталось там, на поле. Это моя тайна. И выдать ее — для меня, в отличие от обер-гофмейстера, равносильно позору и изгнанию.

Что же это было такое, думает Эразм. Скинув черный плащ, он выслушивает похвалы князя и прочих зрителей, пребывая мысленно еще далеко отсюда. Благодаря неожиданному стечению обстоятельств я вдруг познал чудо сценического искусства. Это он понял сейчас, об этом и размышлял. Оно принесло с собой обновление, освобождение и избавление.

Черный плащ словно одел его в покров мировой скорби, в которой растворились все его горести и печали. Воображение и экзальтация, нашедшие воплощение в сценическом действе, породили чудо, сходное с тем, когда тонущий вдруг обретает способность идти по воде, даже не замочив ног. Власть над судьбой — пусть всего лишь кажущаяся, — которую обретаешь благодаря сценическому искусству, все же помогает тому, кто правильно ее использует, переносить и парировать удары судьбы.

И осознав это, он еще сильнее поддался магическому очарованию театра.

В числе зрителей оказался и кандидат Люкнер. Назойливым он не был, просто его обходительность и способность уверенно держаться в любом обществе открывали перед ним все двери. Люкнер расточал свои похвалы только принцессе и демонстративно молчал, пока другие восторгались игрой Эразма. Все, что он нашептывал на ухо фон Крамму, Буртье и Оллантагу, касалось его собственной трактовки сцены из «Гамлета», разительно отличавшейся от только что увиденного. Это небольшое представление, импровизация, вполне удавшаяся, хоть внешне и непритязательная, была исполнена для Эразма — о чем никто, кроме разве что принцессы Дитты, не подозревал — особого смысла и значения. Впервые со времени своего доклада в мраморном зале он вновь заметил исходивший от нее свет — золотисто-солнечный, божественный, аполлонический. И этот свет затмил своим сиянием образ Ирины. Не прошло и двух суток с тех пор, как все, что он знал и во что верил, рухнуло под натиском страсти, и вот он уже с удивлением обнаруживает, что демонический образ Ирины вытеснен другим, красоту и величие которого можно объяснить лишь его божественным происхождением.

Какая же выносливость мне присуща, если я способен столь часто

и столь основательно меняться? И на чем мне строить себя дальше, что я еще в силах удержать в своих руках?

Себя самого держать в руках он больше не желал. Низменный эрос был вытеснен эросом возвышенным. Даже о Китти он не хотел больше думать, когда эта Офелия, хоть и вынужденная лицемерить, каждым вздохом, каждым словом, каждой смущенной запинкой выдавала свою любовь. И чего только не говорили ему ее глаза с золотистыми ресницами во время беседы, для которой не требовалось никаких слов!

Какое удивительное и загадочное создание! Пока кандидат Люкнер изливал на нее поток восторгов, она, откинувшись на спинку кресла, равнодушно курила, выдыхая облачка сероватого дыма. Непонятно, слушала ли она его, выражение ее лица — высокомерное и почти злое — нисколько не походило на то, что видел Эразм во время игры.

— Князь, — сказал доктор Оллантаг, — только что высказал предложение: а что, если бы пары менялись — например, на одном представлении Гамлета и Офелию сыграли бы Сыровацки и Ирина Белль, а на другом — доктор Готтер и принцесса Дитта?

Если ваша светлость соблаговолит ради дня рождения князя выступить в роли Офелии, то вы, разумеется, будете играть на первом представлении. Иначе и быть не может, хотя я понимаю, какой жертвы мы требуем от нашей очаровательной Ирины Белль. Но я уверен, что она охотно пойдет на нее.

— Для меня эта роль ничего особенного не значит, — услышал Эразм слова Ирины: он не сомневался, что это была всего лишь вымученная ложь.

— Что касается меня, — отчеканила принцесса, — то можете не пугаться. Становиться актрисой у меня не больше охоты, чем идти в судомойки.

Это чертовски неприятное высказывание было молча и с неодобрением воспринято всеми присутствующими.

Когда Эразм после столь странно закончившегося осмотра костюмов отправился обедать, ему повстречался Сыровацки, который снова, не раскланявшись, прошел мимо. Хотя Эразм в душе давно простил его, он все же решил, что после всего случившегося не должен здороваться первым.

Вместо того чтобы продолжать путь к отелю «Бельвю», он свернул в парк, чтобы хорошенько все обдумать и решить, как ему держаться в отношении Сыровацки.

Поскольку начатую работу следовало завершить, а день рождения князя был уже не за горами и отодвинуть его было никак нельзя, хочешь не хочешь, а нужно было исходить из того, что имелось у него в распоряжении. Даже со стороны чисто внешней Сыровацки обладал многими качествами, необходимыми для роли Гамлета, но главным было его страстное желание сыграть эту роль. Эразм не сомневался, что после неудавшегося бунта у него больше не будет никаких хлопот ни с Сыровацки, ни со всей труппой в том, что касается безусловного выполнения его требований во имя осуществления замысла.

И чтобы завтра же приступить к репетициям, не растрачивая времени в пустых спорах о замене исполнителя, он решил сразу взять быка за рога и отыскать Сыровацки в отеле «Фюрстенхоф».

Удивлению заносчивого актера не было границ, когда ему вдруг доложили о визите доктора Готтера, а минуту спустя тот вошел к нему в комнату.

Но если он надеялся услышать слова извинения и заверения в том, что он нужен и незаменим, чтобы в свою очередь ответить на них с надменной колкостью, то он жестоко просчитался.

— Я пришел к вам потому, — начала Эразм, — что вы один из членов триумвирата, без которого не возникло бы столь интересно задуманного дела. Ход ему дали мы трое — вы, Жетро и я. Собственно, можно сказать, что зародыш его таился в моем томике «Гамлета», он неторопливо вызревал под листвой жимолости в садоводстве, пока неожиданное стечение обстоятельств здесь, в Границе, не решило его судьбу. И теперь мне было бы крайне неприятно хирургическим путем отсекать одну из частей живого триединства, даже если вы и станете заверять меня в том, что это необходимо.