Атланты и кариатиды (Сборник)
Шрифт:
В зале танцевали под модную песенку, совсем невеселую, минорную. Шугачева и это разозлило, потому что танец как бы подтверждал его несогласие с Ромашевичем. Выходит, даже под траурный марш Шопена можно выламываться так, как выламываются эти парии и Максимова Даша. А значит, и под любую «архитектурную музыку» можно «танцевать» как кому вздумается. Ему, традиционалисту Шугачеву, воспитанному на образцах классической архитектуры, трудно принять этот разрыв между теорией, богатой и стройной, и практикой, в которой очень часто от красивых профессорских рассуждений остаются лишь рожки да ножки. Странно,
Ганна Титовна сама подошла к оркестрантам и заказала вальс. Те долго советовались между собой, листали ноты.
Шугачев почему-то со страхом подумал: «Неужто не умеют?» Странно, ему, обычно равнодушному к танцам и к музыке вообще, вдруг очень захотелось, чтоб заиграли вальс, тот, старый и знакомый, под который танцевал когда-то и он. Нет, не с Полей. В Берлине, на площади, в День Победы. С незнакомыми девушками-солдатами. Его желание исполнилось. Правда, заиграли не тот вальс, о котором он думал, но тоже знакомый, военный — «Осенний сон».
Ромашевич пригласил Дашу. Но они не успели начать, потому что в круг вышли Ганна Титовна и Максим. И тогда они остановились. Очевидно, многие, кто подошел, чтоб танцевать вальс, тоже остановились среди зрителей. А потом начали подходить любопытные из глубины зала. И все смотрели на эту необычную пару, на поседевшую женщину, которая как бы пришла оттуда, с войны, с передовой. И, будто для контраста, кружились и те, молодые и красивые, которые родились после войны и имели счастливую возможность танцевать так часто, что довели свое умение до виртуозности. Но смотрели не на них. Смотрели на Ганну Титовну, которая явно давно уже не танцевала, да и непривычно ей и неудобно было вальсировать с одной рукой. Даже оркестрантов что-то задело за живое — мастерство ли молодых или душевный взлет этой женщины, — и они играли не по-ресторанному, с подъемом.
Собралась целая толпа, как на танцплощадке в санатории.
Шугачев, которому спор с профессором испортил настроение, вдруг почувствовал, что ему хорошо — грустно, но и радостно. От умиления, восторга, что жизнь побеждает, по щекам текли слезы, и он не стыдился их, вытирал ладонью, забыв о носовом платке.
Все вокруг как бы расцветилось радугой. Ведь все хорошо на этом свете. И работа его, И теория Ромашевича, напрасно обидел старика. Надо извиниться. И эта молодежь. Их танцы — это же излучение энергии и радости, которые иногда переходят в детское озорство. Разве не такой же веселый и жизнерадостный район построил он в своем воображении? И построит в Заречье! Обязательно построит.
В начале вальса Ганна Титовна опять сказала, будто оправдываясь:
— Я хорошо танцевала, — и, пройдя полкруга, добавила: — Молодая.
Максим с грустью подумал: сколько у нее было той молодости? В восемнадцать лет на фронт. Что ей ответить?
— У меня в молодости не хватало времени на танцы. Научила жена. Она не могла жить без танцев.
— У вас интересная жена.
— О-о! Очень интересная.
— Но сегодня она почему-то нервничает.
— Правда? Да нет... она всегда такая.
Ганна Титовна ответила не сразу:
— Всегда такой быть
— Она может.
Тут, в углу у оркестра, сумрачно, цветная подсветка, но Максим увидел, как сватья старается заглянуть ему в глаза, прочитать настроение и мысли.
«Проницательная женщина. Догадывается о наших отношениях».
— Старый хирург, который отрезал мне руку, чуть в обморок не упал, когда увидел, как я через две недели после операции вальсирую в коридоре госпиталя под музыку по радио.
От спазма в горле перехватило дыхание, и Максим сбился с такта.
Первыми сошли с круга молодые. Знали себе цену, как хорошие актеры, и боялись переиграть. Артистически закончили. И, наверно, были разочарованы. Их будто и не заметили. Но оркестр, видно, старался для молодых виртуозов и отомстил за невнимание к ним — оборвал игру неожиданно, вразнобой.
Все равно Ганне Титовне и Максиму захлопали. Только тогда женщина увидела, как много собралось вокруг людей, сконфузилась.
Даша встретила его на лестнице. Максим спускался вниз. Она поднималась наверх, подкрашенная, но все равно бледная, поблекшая какая-то, усталая; пока не увидела его, поднималась, понурив голову, тяжело опираясь на перила. Нельзя столько пить и танцевать в ее возрасте. Давно ведь жаловалась на сердце. Впервые за много месяцев Максим подумал о ней с заботой, как о близком человеке, пожалел даже. «Нервничает», — вспомнил наблюдение сватьи. Да, все это выламывание ее с молодыми — от отчаяния.
Увидела его, оживилась, кажется, даже обрадовалась.
— Ты!
Как будто они не сидели только что рядом за свадебным столом. А собственно говоря, и не сидели, потому что далеко они были друг от друга.
Максим хотел пройти мимо, но подумал, что, может быть, ей и в самом деле худо, потому и обрадовалась, что он рядом, может поддержать, помочь.
Нет, засмеялась Даша невесело, но она не была пьяна.
— Ты!.. М-м-ой благо-верный...
— Не кривляйся, пожалуйста.
Тогда она спросила серьезно, кивнув наверх:
— Тебе нравится этот маскарад?
— Почему маскарад?
Она помолчала, подумала — почему?
Объяснила неожиданно:
— Не такого мужа я хотела для Вили. И не таких свояков для себя.
Сочувствие к ней сразу потонуло, бултыхнулось, как камень в прорубь. Даже круги не пошли. Появился спасительный сарказм, который всегда выручал его и крепко бил того, кто его вызвал.
— Желанных для тебя родственников шуганули в семнадцатом.
Она брезгливо поморщилась.
— Ах, как остроумно! Ха-ха-ха-ха! Я хотела, чтоб Виля вошла в музыкальную семью. А не в семью домоуправов.
— В каждой семье своя музыка.
— О да! — вдруг серьезно согласилась Даша.
В зале заиграл оркестр. Она подняла голову, прислушалась, в глазах ее мелькнул нездоровый блеск.
— Не танцуй больше, — доброжелательно посоветовал Максим. — Ты плохо выглядишь.
Даша всхлипнула, как будто хотела заплакать, но не заплакала, наоборот, засмеялась.
Максим спустился на ступеньку, но она задержала его.
— У тебя есть деньги?
— Деньги? Да.
— Сватья сказала, что не хватает, чтоб рассчитаться за эту пьянку. Требует двести рублей.