Атланты и кариатиды
Шрифт:
— Как идет проверка седьмого треста? — спросил Игнатович у заведующего отделом.
— Работаем день и ночь, Герасим Петрович.
— Ночью надо спать, а не работать.
— Да это так говорится. Однако вечера прихватываем. Там у них чем дальше в лес, тем больше дров. Завалы.
— Что, Буховец погорит?
— Боюсь, что погорит. Приписки выявляем. Премии незаконные.
Игнатович тяжело вздохнул. Он действительно огорчился. Буховец долгое время считался лучшим руководителем стройтреста, пока не поступил от рабочих сигнал. Рабочий класс теперь — политики, экономисты, они видят глубже, чем некоторые
— Скажи, Арсений Николаевич, почему некоторых людей тянет на махинации? Неплохой же человек этот Буховец.
— Соблазны.
— Какие соблазны?
— Разные. А человек слаб по своей натуре.
— Мысль о человеческой слабости выкинь на свалку. Не наша философия. В период нэпа могли кивать на соблазны, о которых ты думаешь.
— А я не о тех думаю. Главный соблазн теперь для таких, как Буховец, всегда быть впереди, на виду. А в строительстве это очень непросто... при нашем материально-техническом обеспечении.
— «...при нашем...». Мрачные у вас мысли, товарищ Языкевич.
— Да нет, я оптимист, Герасим Петрович. Но и реалист.
— Ну вот что, оптимистический реалист, считаю, что нам следует вопросы градостроительстве рассмотреть в комплексе. Надо проверить работу архитектурного управления.
— Понятно, — Языкевич уже знал о письме жены главного архитектора и мигом связал одно с другим. А Игнатовича неприятно поразило и заставило насторожиться это его «понятно», обычно Языкевич любил порассуждать и пожаловаться на перегруженность.
— Что — понятно?
— Что надо проверить. Будет сделано.
— Кто проверит?
— Мы проверим. Отдел.
— У вас есть архитекторы?
Языкевич не мог скрыть своего удивления:
— Будем создавать комиссию?
Комиссия создавалась тогда, когда заранее знали, что по учреждению, на которое поступили сигналы, придется делать самые серьезные выводы. Архитектурным обликом новых районов города его патриоты гордились: строим, мол, не хуже, чем в Москве и в Минске. Больше всех гордился сам Игнатович. Но Языкевич хорошо знал, что там, где работа определяется не процентом вала, количеством станков, пар чулок или метров ткани, а представляет собой многостороннюю, иногда незаметную организационную деятельность, контроль за работой других, там всегда можно найти ошибки и недочеты. А если это еще происходит в сфере искусства, можно смело записать, что хочешь, никто не сможет оспорить. Очевидно, архитектурное управление нужно «сечь под корень» — под Карнача. Но не ударит ли это рикошетом по всем, Герасим Петрович, и ведь никто столько не занимался архитектурой, сколько лично вы сами? Как же тогда сочетать одно с другим? Не бросят ли нам: куда ж вы раньше смотрели?
Как же ориентировать комиссию? Какую задачу он поставит?
А между тем Герасим Петрович, кажется, считает, что разговор окончен, начал читать письма.
Языкевич повернулся на стуле так, что он натужно заскрипел.
— Кого из архитекторов включить в комиссию? Шугачева?
Герасим Петрович покраснел от гнева. Этот парень из молодых, да ранний, ему пальца в рот не клади. Ловко умеет застраховать себя от ошибок. Старательный, аккуратный, но ни одного вопроса не двинет с места, пока не узнает мнения начальства. Ишь как хитро подъехал! Но в данном случае Игнатовичу нет нужды загадывать загадки.
— Нет.
Языкевич вскочил со стула, вот теперь ему действительно все понятно. Пошел к двери, но Герасим Петрович его остановил:
— Подготовьте справку о том, как выполняется постановление горкома о наведении порядка в садово-огородных кооперативах.
Языкевич сообразил, зачем это и что нужно подчеркнуть в такой справке, и почувствовал своего рода восхищение своим руководителем: вот это в самом деле комплексное разрешение вопроса!
Выйдя в приемную, он достал платок и вытер лоб, точно в кабинете было жарко. Сказал Галине Владимировне, смотревшей на него вопросительно:
— Неисповедимы пути господни.
Она не поняла. А ей очень хотелось знать, как Герасим Петрович реагировал на письмо жены Карнача. Но в приемной были посторонние люди, и она вышла вслед за Языкевичем в коридор. Окликнула:
— Арсений Николаевич.
Он галантно повернулся, поправил галстук.
— Дорогая Галина Владимировна. Всегда к вашим услугам...
Ему нравилась эта красивая молодая вдова, чрезвычайно услужливая, хороший товарищ: что ни попросишь, всегда сделает, даже если это и не входит в ее прямые обязанности.
— Он поручил это вам?
— Что?
— Разобраться с жалобой жены главного архитектора?
Арсений пожал плечами.
— Ни о какой жалобе он ничего не говорил.
— Не говорил? — Она удивилась.
Языкевич подошел ближе, вгляделся в ее лицо, увидел, что она взволнована, и в нем разгорелось любопытство. Гляди, правду говорят, в тихом омуте черти водятся. Такая недотрога...
— А почему вас так встревожила эта жалоба? Уж не закрутили ли вы роман с Карначом?
— Ну что вы! — Она испуганно оглянулась: не слышал ли кто?
Языкевич засмеялся.
— Ах, женщины! Как легко вы себя выдаете! Что ж, Карнач — мужчина, достойный женского внимания. Староват, правда. Я ваш ровесник, а вы не замечаете моих чувств, Галина Владимировна. Потерпев поражение, посыпаю голову пеплом. И славлю победителя!
Он галантно склонил перед ней голову с густыми, красиво причесанными, цвета спелой соломы волосами; горкомовские сотрудники посмеивались, что Языкевич каждое утро, как модница, делает прическу в парикмахерской.
Галине Владимировне давно не нравились ухаживания Языкевича, она даже боялась, как бы он своим поведением и пустой болтовней не бросил тени на ее доброе имя. Теперь она испугалась, что выдала себя перед человеком, который не очень умеет держать язык за зубами. Надо было обернуть все в шутку. Но ничего не могла придумать. Не кинуться же просто так назад в приемную, как смущенная школьница. Между тем Языкевич подумал, что откровенность ему не повредит, тем более что никакого секрета нет. Через Галину Владимировну больше проходит секретов. И он ответил тихо и серьезно: