Атомная крепость (илл. Ю Пучинский)
Шрифт:
– Возможно.
Прайс сказал:
– Наш вылет придется пока отложить.
– Слушаюсь, сэр, – летчик откланялся и вышел.
Глава восьмая
Всю ночь по крыше барабанил дождь. На рассвете Годдарт вышел из сарая, осмотрелся. Небо уже неделю источало влагу, земля пружинила под ногами, с ветвей деревьев стекали крупные капли воды. Окрест, до самого горизонта, над полями и перелесками, над взопревшей весенней землей колыхался туман. Он то непроницаемой пеленой опускался до самой травы, то слегка поднимался, и тогда было видно недалекое село, с острыми гребнями крыш и колодезными журавлями.
За все дни Годдарт не перемолвился с хозяином сторожки и парой слов, – не знал, кто тот, осведомлен ли, что собой представляет гость, впрочем, вряд ли, наверное, его уверили, что Годдарт всего-навсего неудачный мошенник, вынужденный временно скрываться от преследования уголовного розыска. К какому виду агентов принадлежит давший ему приют человек? Чутье старого разведчика безошибочно говорило: к злосчастной категории «грешников»: когда-то человек совершил преступление, – об этом пронюхали в разведке Харвуда, стали шантажировать, запугали разоблачениями и завербовали. Ну, а после того как завербовали, ему уже ничего не оставалось, кроме как безропотно выполнять волю новоявленных хозяев и все время дрожать от страха быть в конце концов разоблаченным. У него, конечно, есть хороший выход – явиться с повинной в органы государственной безопасности, но не хватает для этого силы воли.
Годдарт уходил от границы в глубь нашей территории, петляя, как заяц. Он должен был пробраться в Москву, но маршрут, разработанный Грином, пока что уводил его в сторону, все больше ему приходилось забирать на север. Годдарт иногда чертыхался, сознавая, что каждый лишний километр увеличивает опасность «засыпаться», однако изменить маршрут он никак не мог – тогда нарушились бы какие-то сроки, планы, связанные с его тайным путешествием к Москве. Но сейчас он должен пробраться в Ленинград и там притаиться на некоторое время. О том, где и у кого поселиться, он узнает из письма, которое ожидает его в одном из ленинградских почтовых отделений до востребования на имя Бориса Львовича Егорова.
Годдарт вынул из кармана паспорт, диплом, справку. Как будто все в порядке – отныне он доцент и кандидат физико-математических наук товарищ Егоров.
Справа – темно-серые приземистые колоннады Казанского собора, слева – внушительное здание Дома книги. По Невскому спешили толпы пешеходов, бежали автобусы, автомобили. Годдарт поднялся на второй этаж Дома книги, неспешно переходя от одного отдела к другому, ему нужно было убить время. Он старался определить, нет ли за ним слежки, но ничего подозрительного не обнаружил. Потом снова вышел на улицу…
За витринами Гостиного двора виднелись толпы покупателей. Годдарт прошел мимо этого огромного магазина, остановил такси и поехал по Невскому в сторону Васильевского острова.
Годдарт плохо знал Ленинград. Ему всегда было не по себе, если он заранее не представлял, что увидит за следующим поворотом, для человека его профессии такое отношение к незнакомому месту вполне понятно. Но сейчас, пока шофер добросовестно колесил по линиям и бульварам Васильевского острова, Годдарта занимало иное: из письма, полученного им до востребования, выяснилось, что женщина, к которой Грин направил его, агентом Харвуда не является… Так в чем же дело, почему резидент разведки уверен, что именно квартира Тамары Лиховой будет самым подходящим местом, в котором можно на время спрятать Годдарта? Ответа на
Было уже совсем темно, когда, добравшись до Острова Декабристов, отпустив такси, разведчик пошел дальше пешком, на ходу разыскивая номер нужного ему дома. Нашел. Поднялся по полутемной, тесной, заваленной стружками и опилками лестнице и остановился у двери, на которой по соседству со звонком была прикреплена небольшая дощечка. Из надписи следовало, что звонок не работает, и предлагалось стучать. Годдарт тихо постучал. Дверь открылась, и перед ним предстала женщина с обрюзгшей физиономией, подстриженными волосами, одетая в потрепанные сатиновые брюки и неимоверно широкий черный свитер.
– Егоров, – представился Годдарт и приподнял шляпу.
– Борис Львович! Заходите, пожалуйста, я ждала вас.
Пока Годдарт снимал в передней плащ, хозяйка успела на кухне поставить на газ чайник.
– Сейчас будем пить чай, – сказала она, – угощу вас вареньем моего собственного изготовления.
Годдарт поблагодарил и протянул письмо.
– От отца Геронтия.
– Знаю, знаю – вы его родственник. Отец Геронтий!!! Это же святой человек! – лицо Лиховой исказилось в подобострастии, отчего рыжие пятна на нем вы ступили еще ярче. – Я бываю так счастлива, когда мне удается исповедоваться у отца Геронтия!
Годдарт надеялся, что ему удастся остаться одному, отдохнуть, сбросить с себя нервное напряжение последних дней, однако получилось иначе. Пришла женщина средних лет, остроносенькая, с бегающими серыми глазами на упитанном лице. Лихова представила ей Годдарта в качестве близкого родственника отца Геронтия. Женщина была расстроена отказом сына пойти учиться в духовную семинарию.
Она сокрушалась:
– Что ты, говорит, мама, с ума сошла: мои товарищи будут космические ракеты, спутники запускать, на другие планеты собираются, а я пойду на попа учиться! Ни за что, говорит!
– Ты у отца Петра была, что он посоветовал? – озабоченно спросила Лихова.
Отец Петр, священник из церкви, которую Лихова почему-то именовала «пасхой с куличом», оказывается, поогорчался-поогорчался да и махнул рукой на парня – нельзя же силой на него воздействовать, но мать еще не хотела сдаваться, размышляла, как бы все-таки уломать юношу, за тем и к Лиховой пришла.
Пока женщины обменивались соображениями, Годдарт встал из-за стола, прошелся по коридору, размялся.
Облик Лиховой становился ему теперь понятнее, он даже пошевелил губами, не в силах справиться с удивлением: прожить всю жизнь среди советских людей и остаться вот такой, какая она есть, – это же надо уметь!
У Годдарта мелькнула мысль: а вдруг ему придется долго общаться с ней… Он возвратился в комнату, уселся на диване и стал внимательно слушать. Говорила почти исключительно Лихова.
– Мы живем по закону всемирного безобразия, – соловьем разливалась она, – и если еще отречься от существования потусторонней загробной жизни, то что же нам остается! Тогда я первая – веревку на шею… – у нее неожиданно краснели глаза, но Годдарт отлично понимал, что все это игра; уж эта-то ни при каких обстоятельствах вешаться не станет. Она явно кокетничала перед посетительницей, говоря, что у нее имеются свои, персональные, не только садовник и шофер, но и духовник, к которому она систематически ходит на исповеди, то в «кулич и пасху», то в Никольский собор.