Аттестат

Герман Юрий Павлович

— А тогда много народу пострадало?

Было страшно огорчать его, и я сказал, что были раненные. А про погибших не упомянул.

— Все живыми остались, — спрашивал он, — убитых никого нет?

— Виктор у нас погиб, — сказал за меня Лева.

Татырбек на секунду закрыл глаза. Потом сказал негромко:

— Такой молодой. Совсем молодой мальчик. Боялся умирать?

— Нет, — ответил Лева, — хорошо умер.

— Трудно не бояться! — сказал Татырбек.

Это были его единственные слова о смерти. Больше он не сказал ни слова до

самого конца. Ни единого звука, ни прямо, ни намеком. Он ни разу не пожаловался и ни разу не произнес ничего похожего на недовольство. Даже возня с ним врачей при ночной его убежденности в том, что никакого толку от этой возни не будет, даже эта возня его не заставила пожаловаться. А ему причинялись изрядные мучении.

Вскоре после нас пришли командир и старший помощник. В маленькой палате сделалось тесно, и мы с Левой вышли, чтобы немного поговорить с подполковником медицинской службы, который уже осматривал Татырбека и имел по поводу его состояния свое мнение. С Левой подполковник говорил по-латыни, причем указательным пальцем тыкал то в грудь Леве, то под мышку, то в плечо. А когда кончил тыкать, то повернулся ко мне и сказал:

— Плохо, товарищ комдив. Один, два дня.

— Безнадежно?

— Совершенно.

— И ничего нельзя сделать?

— Ровно ничего.

— Но может быть, какая-либо… очень рискованная операция?

Подполковник посмотрел на меня с брезгливым сожалением. Так, наверное, смотрю я, когда мой собеседник, толкуя со мной о море, называет эсминец пароходом. Посмотрел и спросил:

— Что же именно вы предполагаете возможным оперировать?

Я ответил то, что обычно отвечают в таких случаях:

— Я, к сожалению, не врач.

Они опять заговорили с Левой, употребляя непонятные для меня термины и тыкая друг в друга пальцем… Эти тыкания изображали те места, куда был ранен Татырбек.

— Скажите, товарищ подполковник, — спросил я, — это ничего, что мы вот к нему пришли, несколько человек сразу? Может быть, не стоит?

Подполковник отвернулся от Левы и поглядел на меня.

— Стоит, — сказал он, — ему от вашего присутствия легче. А на исход ничего повлиять не может.

— Он давеча курить у меня просил, — произнес Лева.

— Дайте. Глупо при таких страданиях лишать человека папироски. Но много не давайте. А вообще, чем больше будет вокруг него всяких проявлений жизни, тем лучше.

Мы пошли по коридору. Навстречу с палочкой, озираясь на номера палат, прихрамывал наш Гаврилов. И как всегда, на нем был его рабочий промасленный китель: он не успел переодеться.

— Почему же без шинели? — спросил я.

— Где-то оставил, — сказал Гаврилов.

Это была у него вечная история. Инженеры других кораблей приглашали его к себе на всякие консультации, и он никогда не знал толком, на каком корабле у него шинель или реглан…

— Не успел переодеться? — спросил у него Татырбек, когда мы вошли.

— Не успел.

— И синий весь. Шинель потерял?

— Потерял, — сознался Гаврилов,

моргая по своей привычке.

Татырбек молча смотрел на Гаврилова, и по выражению его глаз было видно, что все в Гаврилове мило и дорого Татырбеку.

— Вот видишь, — сказал он, — отстал я от нашего корабля. Пешком пришлось догонять…

Мы все стояли; в палате был только один стул, и никто, разумеется, на него не садился. Татырбек закинул голову, огляделся, чтобы поискать, нет ли еще стульев, и внезапно бледное его лицо совсем посерело. Он попытался что-то сказать, но не смог, едва только беззвучно пошевелил губами. Лева взял его руку, надавил пуговку звонка, махнул нам рукою, чтобы мы вышли. Стараясь ступать на носки, гуськом мы пошли к двери…

— Совсем слаб, — сказал Сергей Никандрович, когда мы вышли в коридор, — я как вошел, то думал, — ничего, хотя и переменился он ужасно, улыбается, говорит, а теперь увидел…

Гаврилов молчал. Мы курили возле урны, тихонько переговариваясь. С пашей позиции было видно, как подполковник в незавязанном сзади халате и еще какой-то врач в очках быстро отворили дверь в Татырбекову палату, Потом оттуда вышел Лева и сказал нам, чтобы мы не ждали, потому что сегодня он туда никого не пустит. Он проводил нас до вешалки, где мы отдали халаты, и сказал командиру, что просит разрешения остаться на ночь у Татырбека.

— Ну вот, — несколько даже обиделся Сергей Никандрович, — кажется, и так ясно…

Утром за чаем Лена сказал, что Татырбеку лучше и что он приглашает к себе в гости своих артиллеристов.

— Что, поправляется? — спросил командир.

— Нет, просто лучше.

— Так, может быть, поправится?

— Нет, понравиться он не может.

— Каких же ему артиллеристов надо? — спросил я.

Лева назвал фамилии. Это были лучшие комендоры корабля.

— Попрощаться, что ли, хочет?

— Наверное. Но надо это так сделать, чтобы они шли как бы навестить его. Впрочем, я там буду и прослежу…

Я видел, как начищенные, наглаженные и выбритые отправились комендоры в госпиталь. Мне хотелось пойти с ними, но я понимал, что мое присутствие могло стеснить Татырбека. Вернулись артиллеристы довольно скоро, не более как через час. Я зазвал к себе одного из старшин и спросил у него, что было в госпитале.

— Попрощались, — сказал старшина и задвигал бровями.

— Как попрощались? Так просто попрощались?

— Нет, так, чтобы это слово сказать, такого не было, товарищ капитан второго ранга. Просто побеседовали, как держать себя надо в бою. Насчет Желдакова старший лейтенант нам рассказал, как Желдаков геройски погиб. И рассказал нам, как мы тогда стреляли, — он же сам лично видел из воронки, наблюдения вел.

— Что ж, хорошо стреляли?

— Ничего, подходяще…

Старшина опять задвигал бровями и чуть-чуть от меня отворотился. В четыре часа ночи под воскресенье Лева прибежал за мною на корабль и сказал, что Татырбек просит меня зайти к нему.