Авантюристы
Шрифт:
— Вот оно что… — пробормотал Сергей. — Стало быть, несчастный случай…
— Может и так… А может, и подмогли ему.
Коридорный понизил голос до шепота: — Василь Игнатич и допреж сам между себой беседы вел. И в энтот раз тож. Ну, думаю, опять Синяя бабушка пожаловала…ан нет. Слышу, отвечает ему кто-то на два голоса. А уж потом слышу: люк скрипнул, на крышу… топ, топ. Я еще смекаю себе: густовато что-то Василь Игнатьич топает. Навроде, как на четырех ногах…
— И кто же ему помог?
Коридорный с тревогой оглянулся по сторонам и, округляя глаза, прошептал:
— Ясное дело, кто! Не иначе, как черти за ним с луны явились!
За
Облачились в тоги и туники. В целом актеры смотрелись неплохо, но больше походили не на римлян, а на посетителей сандуновских бань, завернутых в простыни. Сандалии, сработанные Федором, также грации не прибавляли.
— Провалимся, ну точно провалимся. Освистают, как пить дать! — нервничал Нарышкин. — Куда вся материя девалась? Ведь договаривались атласу и парчи взять, кучу денег отвалили. Аршин — аж четырнадцать рублей! А у нас актеры в поскони щеголяют! Я этому Шмулику второе обрезание сделаю — под самый корень!
Однако же, когда из гримерной появилась «императрица Варения», Нарышкин воспрял духом. Катя в ромейском наряде была чертовски хороша! Аскольд поколдовал над ее прической и возвел на голове девушки какие то невозможные вавилоны. Пышные волосы, поднятые наверх, открывали взору лебединую шею и выгодно оттеняли без того красивое лицо, делая его, по меньшей мере, благородным. Уроки Рубинова не прошли даром, в осанке «императрицы» появилась царственность, в движениях плавность, в голосе — чувственная женственность. Наряд Катерины потрясал еще больше. Он открывал плечи, полуобнажал грудь, а разрезы по бокам платья давали возможность лицезреть стройные ноги девушки.
— Нет, не императрица… Богиня! — только и смог промолвить Сергей, увидев такую неземную красоту.
А когда преображенная Катенька произнесла свой монолог:
«Томленьем трепетным томима, Ах, отчего я не любима? И почему не в царской власти Призвать к себе любовь и счастье? О, как же горек мой удел! Возлюбленный не захотел Делить со мной сегодня ложе. Я вся горю теперь. О, боже!»,Нарышкин подумал: «Мы теперь, пожалуй, можем вообще не играть, успех спектакля обеспечен! Это уже не театр в Нижнем, это точно византийский „Порнай“ какой то! Чудо, как хороша!».
Он еще раз оглядел царственную фигуру девушки и дернул себя за вихры.
— Черт побери, а ведь я все-таки люблю ее!
Глава седьмая
КАРБОНАРИИ НА ПОДМОСТКАХ
«Утомились мы; вальс африканский
Тоже вышел топорен и вял,
Но явилась в рубахе крестьянской
Петипа — театр застонал».
В ночь перед премьерой Нарышкин спал плохо. Пробовал гнать от себя дурные мысли с помощью пузатой зеленого стекла бутыли Нижегородской водки, но мысли продолжали упорно пролезать в курчавую голову мятежного раба. Мнилось Сергею, что доморощенные актеры перед публикой непременно стушуются, перезабудут текст или будут произносить свои монологи без должного чувства.
— Осрамимся. Непременно осрамимся, —
«Давненько не видались», — подумал Сергей.
— Почто ты, батюшка, всякий раз меня стращаешь? Не смерд я тебе, не холоп, а человек сам себе вольный, — взмолился он, холодея от собственной храбрости.
— Не ты ли, мил человек, будешь Зензевей Адарович Маркобрун? — вежливо осведомился царь Иван, с любопытством разглядывая Нарышкина.
— Никак нет-с, — извернулся тот, чувствуя, что покрывается липким потом. — Не могу знать, о чем речешь, государь!
— Верно ли сие? — допытывался царь, нехорошо улыбаясь и все больше пуча глаза на ерзающего в кровати Нарышкина.
Сергей покраснел до самых корней волос и неожиданно для самого себя, путаясь в одеялах, пал в ноги самодержца.
— Согрешил, батюшка, прости мя! Змий прельстил и диавол наущил скоморошествовать! Паки опотчевался зелием нерастворенным, сиречь зеленым вином, поелику пиан сделался! («Зачем я несу всю эту тарабарщину? — подумал Сергей. — Сколько можно оправдываться перед этим извергом?»)
Царь, однако, покачал головой и брезгливо улыбнулся:
— Каков бражник! Вот так проспался с похмелья ано самому себе сором. Борода и усъ весь в блевотине, а от гузна и до ног весь в говнехъ, валяется на улице яко свинья! Смотрите-тко на него! Горе, да и только! Покайся, скоморох! Прибегни к богу, да простит и помилует тебя, яко благ и человеколюбец…
С этими словами царь Иван протопал через комнату и, боднув челом стену, исчез в ней. Некоторое время оттуда доносилось его бормотание, но вскоре все стихло, и свет божий ударил Нарышкину в лицо. Оказалось, это Терентий распахнул портьеры.
— Вставайте, батюшка Сергей Валерианович, час пробил! Пора за дело приниматься. Спектакля нынче у нас.
Нарышкин поднялся, привел себя в порядок, все еще содрогаясь от воспоминаний о своем ночном визитере, проглотил легкий завтрак, и время понеслось для него с угрожающей скоростью.
С утра у кассы старого театра толпился народ. К полудню все места были проданы. Партер пустили по цене от одного до двух рублей, место на галерее — полтина. Ложи, как и обещал Нарышкин, пошли по три рубля. Рома из жадности за гривенник разрешил пускать на галерку без мест. В итоге сборы составили чуть более пятисот рублей. Господа Турокул и Жырокул были тут как тут, у кассы, и, постреливая во все стороны из темных бойниц своих нагловатых раскосых глаз, осуществляли надзор за продажей билетов. Увидев их, «Гроза морей» сорвался:
— Эй ты…как тебя…Частокол! — подозвал он крайнего и, не вступая в дальнейшие переговоры, дал ему отменного пинка под зад. Второй соглядатай, получив сходный пинок, вслед за первым, кубарем выкатился из дверей театра.
— Зарэжем! — злобно пообещал Турокул, пытаясь подняться с пыльной мостовой.
— Кэк сабака! — согласился Жырокул и, потирая ушибленный крестец, погрозил Нарышкину поросшим черной шерстью кулаком…
— Не густо, — «Гроза морей» подсчитал выручку. — Если учесть, что двести рубликов заплатили Роме, еще двадцать — его процент от сборов, около двух сотен отвалили на костюмы, афиши, оркестр и прочую дребедень, не считая оплату сценического усердия Жихарки, Хондрика, рабынь и господ из пожарной команды, нам выходит едва ли пятьдесят рублей на всю компанию! Не выгодное это дело — искусство. Одни расходы и треволнения.