Авеню Анри-Мартен, 101
Шрифт:
— Вы выглядите очень элегантно. Этот костюм делает вас похожей на мудрую мышь, что, однако, противоречит вашим поступкам. И потом, с вашими волосами яркие цвета показались бы дурным тоном.
— Я предпочла бы одеваться в дурном, как вы говорите, стиле, чем казаться монашкой в цивильном платье. Надо будет надеть мой пуловер из розовой ангоры.
— Что мне нравится в вас, женщинах, так это то, что в любых, даже самых скверных ситуациях вы думаете о том, как подобрать цвета, добиться гармонии, чтобы сумочка
Рагу они доедали молча.
Зал был уже полон, в нем стоял оглушительный гам. Рафаэль подозвал гарсона и заплатил по счету.
Дождь кончился. Робкое солнце пыталось пробиться сквозь тучи, заставляя поблескивать капли, падавшие с деревьев. Леа направилась к велосипедам.
— Нет, оставьте их, сейчас они нам не нужны.
— Почему?
— Я отведу вас туда, где мы сможем спокойно поговорить. Квартал наводнен французскими и немецкими шпиками. Мы не можем быть уверены в том, что за нами не наблюдают. На кладбище же обнаружить слежку нам будет гораздо проще.
— На кладбище?
— Да. Видите эту высокую стену? Это стена кладбища Пасси. В это время года и в такой час там почта пусто. Идемте, не будем терять времени, от этого зависит жизнь Сары.
Этот аргумент заставил Леа двинуться за ним.
Рафаэль остановился возле будки цветочника у входа на кладбище и купил букетик фиалок.
— Для большего правдоподобия, — прошептал он.
— Никогда раньше не была на парижском кладбище, — сказала Леа, проходя под арку.
Она огляделась: мощеный двор, возвышающиеся повсюду белые склепы. Молодой сторож с девичьим лицом вышел из сторожки и пренебоежительно смерил их взглядом. Рафаэль взял свою подругу за руку.
— Ничего не бойтесь, это один из моих юных возлюбленных. Просто он удивлен, что видит меня с женщиной.
Продолжая разговаривать, они поднялись на небольшой косогор. Леа с удивлением осмотрела кладбище.
— Какие вычурные усыпальницы! Посмотрите сюда, это же просто немыслимо! Кто здесь похоронен?
— Странная девушка, Мари Башкирцефф, умерла от туберкулеза в двадцать четыре года. Она была художницей, из династии Мане. После смерти опубликовали ее дневник, вы, должно быть, его читали…
Обходя лужи, они прошли в глубь кладбища. Несколько раз, указывая Леа на какую-нибудь могилу, Рафаэль оглядывался, чтобы убедиться, что за ними никто не следит.
Наконец он опустился на каменную скамейку аллеи, снял шляпу и с облегчением вздохнул.
— Уф! Дайте мне губную помаду. Там сведения о том, где содержат Сару по ночам, и имя того, кому нужно заплатить за эту информацию.
— Заплатить? — переспросила она, роясь в своей сумочке.
— Конечно; не думаете же вы, что можно вырвать ее из лап Мазуи, не имея
— Не знаю; я полагала, что можно устроить нападение на бюро с помощью ее товарищей по Сопротивлению.
— Все они арестованы.
— Все?
— Все, кроме двоих. Вас это интересует? Вы знаете их?
— Нет, нет!
— Вот это мне нравится больше. Сару я не выдавал, она попалась из-за собственной неосторожности. Но остальные, напротив, были схвачены благодаря моим сведениям.
Хотя эти слова и не удивили ее, Леа была шокирована признанием Рафаэля в предательстве. Девушка так побледнела, что он решил, будто ей плохо, и протянул руку, чтобы поддержать ее. Она отшатнулась.
— Не трогайте меня, не то я закричу. Вы внушаете мне ужас, вы…
— Быстрее, сделайте вид, что красите губы…
— Но…
— Да скорее же, Боже мой!..
Оглядев их, мимо прошли мужчина и женщина в трауре.
— Простите меня, сейчас я не доверяю никому. Дайте мне тюбик.
— Откуда я знаю, что вы не воспользуетесь этим против Сары?
— Милая моя… Давайте его сюда. И наблюдайте за прохожими.
Повернувшись спиной к Леа, лицом к дереву, он открыл тюбик, при помощи спички вытащил оттуда комочек бумаги и нервно развернул его.
Склонившись к букетику фиалок, Леа настороженно следила за происходящим.
Закончив читать, Рафаэль задумался.
— Ну что?
— Что?.. Если это выгорит, я не дам и гроша за свою шкуру… впрочем, если провалится, тоже… Уфф! Играть, так до конца… В любом случае кольцо сжимается. Французы или немцы, какая разница, в конце концов, они меня возьмут…
— Если вы в этом так уверены, то зачем было выдавать остальных?
— Вставайте, пойдем, не стоит больше здесь оставаться. Вы прекрасно знаете, милая моя подружка, что люди моего типа и моей национальности не слывут храбрецами, особенно если при допросе им, один за другим, показывают очень острые, очень блестящие и очень аккуратные инструменты, доставая их из хирургического ящичка. Вид скальпеля всегда вызывал у меня сильное волнение; а если тебе при этом рассказывают, что им можно сделать, тем более.
Однако, считая все это недостаточно убедительным, они отвели меня однажды в подвал на бульваре Ланнов, где содержали несчастного, которому они отрезали веки… Поскольку он ничего не сказал, они решили отрезать ему нос, затем вырезать щеки. Ушей, по-моему, у него уже не было…
— Зачем вы рассказываете мне ужасы, порожденные вашим извращенным воображением ничтожного писаки…
— Дорогая моя, вы можете говорить мне все, что угодно, обзывать меня старым гомиком, грязным евреем, коллаборационистом, доносчиком, вором, но жалким писакой — никогда. Мой талант — это единственное, что во мне есть хорошего, и не надо хулить его.