Авгуcт фон Платен

Манн Томас

Я чудною клятвой клянусь, что верность храню

Предвечным законам, и вот с трепетом я,

Как в древности жрец, принимаю

От Бога пророческий сан.

(Перев. Г. Ратгауза)

Ich schwoere den schoenen Schwur, getreu stets zu sein

Dem hohen Gesetz, und will, in Andacht vertieft,

Voll Priestergefuehl verwalten

Dein gross Prophetenamt.

Да и как смог бы он обойтись без этого пафоса, который поддерживал Платена в страданиях и унижениях его недолгой, одновременно возвышенной и жалостной, если не сказать жалкой, жизни?

Одно мне остается в утешенье:

Что я достойно и с душевной силой

Умел встречать невзгоды и лишенья.

(Перев.

И. Эбаноидзе)

Ein Trost nur bleibt mir, dass ich jeder Burde

Vielleicht ein Gleichgewicht vermag zu halten

Durch meiner Seele ganze Kraft und Wurde.

Выражением этих силы и достоинства, благодаря которым его душа торжествовала над жизненными бедами и обидами, являлась форма, и в одном из сонетов он высказал это в совершенно законченном виде неповторимо рафинированным речитативом, собственно и составляющим стиль этого жанра, которым он владел как никто другой:

Чья грудь избыток сил и чувств таит

Владеет формой тот, гордясь по праву,

По волнам трудных рифм легко скользит.

Выпиливает песне он оправу

Умело, ровно, с клеем не ловчит,

Что сделал он, то сделано на славу!

(Перев. Е. Cоколовой)

Wem Kraft und Fulle tief im Busen keimen,

Die Form beherrscht er mit gerechtem Stolze,

Bewegt sich leicht, wenn auch in schweren Reimen.

Er schneidet sich des Liedes flucht ge Bolze

Gewandt und sicher, ohne je zu leimen,

Und was er fertigt, ist aus ganzem Holze.

И все же лишь по незнанию этого поэта можно определять его дар как рационально формальный и риторический и коснеть в убеждении, будто ему не хватает мягкости, окрыленноcти, песенной магии, музыкальности, того тиховейного дыхания и неуловимого флера, той интонации волшебной проникновенности, которую немец прежде всего почитает лирической. Это верно, что стихотворный сказ чем дальше, тем больше означал для него возвышенно и культово сказанное.

Однако и простодушное и мелодическое, даже и таинственное и редкостно вдохновенное встречаем мы у Платена; я мог бы показать это, если бы позволяло время. Лишь одно стихотворение из этой текучей или, если угодно, романтической сферы я намеревался напомнить вам целиком - стихотворение, которое всем вам известно, которое многие из вас наверняка знают наизусть, как и я знаю его наизусть с ранних лет, и залог славы которого в бесконечном богатстве ассоциаций, коими оно откликается в душе. Оно написано Платеном в двадцать девять лет, когда уже за плечами были кадетский корпус и пажеский институт, неудавшаяся карьера военного, годы учебы в Вюрцбурге и Эрлангене и первое итальянское путешествие, плодом которого явились венецианские сонеты; написано за десять лет до кончины Платена и говорит о нем так много, так всецело высказывает нам его, что мы вправе идентифицировать поэта с этим стихотворением - с ним и с его заглавием. Звучит оно так:

Кто взглянул на красоту однажды,

Предан смерти тайно и всецело;

Будет изнывать от вечной жажды,

Но страшиться смертного удела

Кто взглянул на красоту однажды.

Боль любви в нем вечно будет длиться,

Ибо лишь глупца надежда манит,

Что желанье это утолится.

Тот, кто красоты стрелою ранен

Боль любви в нем будет вечно длиться.

Как родник - по капле иссякает,

Пьет отраву в дуновенье каждом,

Смерть из каждого цветка вдыхает:

Кто взглянул на красоту однажды

Как родник - по капле иссякает.

(Перев. И. Эбаноидзе)

Wer die Schonheit angeschaut mit Augen,

Ist dem Tode schon anheimgegeben,

Wird fur keinen Dienst der Erde taugen,

Und doch wird er vor dem Tode beben,

Wer die Schonheit angeschaut mit Augen!

Ewig wahrt fur ihn der Schmerz der Liebe,

Denn ein Tor nur kann auf Erden hoffen,

Zu genugen einem solchen Triebe:

Wen der Pfeil des Schonen je getroffen,

Ewig wahrt fur ihn der Schmerz der Liebe!

Ach, er mochte wie ein Quell versiechen,

Jedem Hauch der Luft ein Gift entsaugen

Und den Tod aus jeder Blume riechen:

Wer die Schonheit angeschaut mit Augen,

Ach, er mochte wie ein Quell versiechen!

"Боль

любви в нем вечно будет длитьcя"! О том, кто выразил cебя в этих cловах, Гёте отозвалcя, что "ему недоcтает любви". Великий муж заблуждался. Конечно, он был вправе взирать на Платена - как, в сущности, и на любого другого - свысока, с отеческим одобрением или укором, ибо для творчества монументального размаха отпрыску анcбахcких аристократов недоставало благословения мощной и стойкой витальноcти; а его cамовоcпламеняющие уведомления о поэтичеcких свершениях, на которые он пылко воображал себя способным, неизбежно должны были спровоцировать Гёте на упрек в пустом бахвальстве. Однако как раз то, что великий счастливец счел необходимым оспорить у Платена - любовь, именно она-то и была в нем: та самая любовь, которая пропитывает это стихотворение и наполняет все его меланхолично-воcторженное, вновь и вновь воодушевленно стремящееся к высшему полету творчество; бесконечная и ненасытная любовь, которая впадает в смерть, которая сама и есть смерть, поскольку на земле ей не сыскать утоления, и которую он, давно и неисцелимо раненный, называет "стрелою красоты".

Нам знакомо иронично зловещее и дразнящее сочетание понятий любви и смерти в том виде, в каком его поэтически использовал романтизм, и в том числе Гейне - в своих романтизированных песенках и романсах. Здеcь, в стихотворении Платена, эти идеи поставлены друг с другом в зависимость, уводящую нас далеко за пределы внешне и сентиментально романтического в тот душевный мир, исходную формулу, праформулу которого образуют именно эти таинственные строки: "Кто взглянул на красоту однажды, смерти предан тайно и всецело", - в мир, где жизненный императив, законы жизни, разума и морали ничего не значат, в мир опьяненно безнадежного либертинизма, который одновременно является миром величественнейшей формы и cурово-cмертельной строгости и учит своих адептов, что принцип красоты и формы ведет свое происхождение вовсе не из жизненной сферы, что его отношение к этой сфере может быть лишь меланхолично и непреклонно критичным, а именно - отношением духа к жизни. Любовь и смерть неразрывная связка романтической иронии - еще вовсе не составляют формулу мира, о котором я говорю. Краcота и смерть и то, что стрела красоты есть стрела смерти и муки вечного томления, - лишь так обретает эта формула свой завершенный облик. Смерть, красота, любовь, вечность суть языковые символы этого одновременно платонического и одурманивающе музыкального душевного волшебства, исполненного чар и соблазна, о котором хочет нашептать наше стихотворение, этот завораживающий ритурнель; и те, кто на земле носят знак рыцарского служения этому чуду, рыцари красоты, суть рыцари смерти.

"Тристан" - так озаглавил Платен то стихотворение. И ведь как неожиданно! Должно быть, в минуту почти сомнамбулической завороженноcти, пристально следящей за нитью далеких взаимосвязей, выводила его рука это заглавие. "Многозначным и почти пророческим" назвал его сегодняшний критик Эрнст Бертрам в венецианской главе своей легенды о Ницше, где есть еще немало прекрасно сказанного о подобных взаимосвязях и сопряженных с Венецией неслучайных сходствах и совпадениях. И разве я преувеличиваю, говоря о бесконечном эмоциональном богатстве соотношений этого cтихотворения? И подразумевая, что с ним и его заглавием мы вправе идентифицировать его автора?