Аврора
Шрифт:
— Когда я ее увижу?
— Скоро она наверняка наведается, чтобы справиться о моем здоровье. Мне, как видите, не повезло. — Баронесса покачала палочкой, на которую опиралась при ходьбе.
— Вы ранены?
— Падение, напомнившее о старых болячках. Но во дворце я по многу часов остаюсь на ногах, как того требует этикет. Это случилось четыре дня назад, через несколько минут после того, как герцогиня отправила за вами молодца Асфельда. Он — единственный, на кого мы можем полагаться: вы стали его кумиром, ради вас он пойдет в огонь и в воду. Надеюсь, он был к вам внимателен?
— Даже слишком, можно сказать, чересчур!
— Если хотите, мы можем немедленно приступить к трапезе, — предложила баронесса. — Или вы предпочитаете сначала освежиться в вашей комнате?
— Если позволите, я бы начала с еды. Я окоченела и умираю с голоду, но вымыть руки не помешало бы... Что до одежды, то если вы предпочитаете ужинать в обществе женщины, вам придется одолжить мне платье.
— Нет, этот наряд вам тоже к лицу, к тому же мой дом — самый безопасный во всем герцогстве. Для всех здесь вы — подруга нашей бедняжки принцессы, тайно наведавшаяся узнать об ее участи.
Доброе лицо Шарлотты Беркхоф омрачилось, и она поспешила смахнуть пальцем непрошеную слезу.
— Боже! — всплеснула руками Аврора. — Что с ней?
Служанка принесла тазик, кувшин с водой и полотенце, так что женщинам пришлось умолкнуть. Путешественница быстро вымыла руки, после чего подошла вместе с хозяйкой дома к столу. Прежде чем сесть, баронесса произнесла молитву:
— Благослови, Боже, пищу, которую мы будем вкушать...
Суп с печеночными фрикадельками был таким густым, горячим и вкусным, что вовсе не способствовал беседе. Обе наслаждались им молча. Потом подали гуся, фаршированного капустой и черносливом. Переваривание этого восхитительного лакомства требовало времени и потому позволяло разговаривать. Молчание нарушила Аврора:
— Не скрою, меня удивила записка Ее высочества. Мы расстались настолько холодно, если не сказать хуже, что...
Баронесса убрала тонкой салфеткой пивную пену с верхней губы.
— Такой уж у нее нрав: она легко впадает в гнев, непредсказуема и чрезмерно горделива, отчего страдает все ее окружение. Слишком велико расстояние между комнатой придворных дам принцессы Тарентской в Бреде и дворцом, где вы ее видели. Ей пришлось долго сносить обиды, прежде чем оказаться на самом верху, вот она порой и заставляет окружающих расплачиваться за свои былые страдания. Но в душе она добра, а главное, несчастна. Но отказывается это признать!
— Из-за дочери?
— Разумеется! Те, кто мало ее знает, даже не подозревают об этом, но я — ее подруга, первая и, наверное, единственная за много лет, и меня не обманут румяна на ее лице и гордая осанка. Наша принцесса — ее единственное дитя, она так ею гордилась! Она растила ее, вкладывая в нее столько любви, так мечтала о ее счастье! Увы... Как она дрожала, выдавая ее замуж за племянника Георга Людвига после того, как ее разлучили с вашим братом! Этот ганноверец — настоящая свинья. Бедняжка не в силах забыть свою девичью любовь, вот ее и пытаются сломить.
— Как?
— По-разному — но небезуспешно...
Этот ответ прозвучал из полумрака, с порога зала. Голос принадлежал герцогине Элеоноре. Обе женщины дружно встали, чтобы ее приветствовать. Герцогиня подошла к камину и упала в одно
— Ваше высочество, вы меня пугаете! Что произошло?
— Час назад мы с герцогом вернулись из Ганновера.
— Вы были в Ганновере?
— Помчались туда сломя голову. Необходимо было присутствовать на мероприятии, где эти негодяи должны были решать судьбу моей дочери... — Она повернулась к Авроре: — Это ведь вы, графиня? Спасибо, что откликнулись на зов. Я с трудом вас узнала.
— Мне показалось, что будет проще принести пользу Вашему высочеству в этом одеянии, а не в юбках. Если вы соблаговолите объяснить, чего от меня ждете, то я...
— Честно говоря, я еще не решила... То, что я видела и слышала там, в Ганновере, привело меня в ужас. Теперь я ломаю голову, как помочь дочери...
И она поведала о собранном ганноверцами Высоком суде консистории в составе четырех духовных лиц и четырех мирян под председательством тайного советника фон Буша. На заседание суда была приглашена княжеская чета из Целле.
— Я убеждена, что все они — славные люди, втянутые в эту историю помимо их воли и старающиеся строго соблюдать беспристрастность и справедливость, недаром они дали клятву. Они знали, что будут рассматривать возможность «справедливого» развода Георга Людвига и его супруги. Но им было неведомо, что на самом деле им придется судить изменившую мужу жену, уже томящуюся в неволе, лишить ее всякого шанса на более-менее достойное существование в будущем. Приговор был уже вынесен, и не ими!
— Принцессу допрашивали? — спросила баронесса Беркхоф.
— Да. Она была похожа на приведение, на воплощение отчаяния — вся в черном, мертвенно-бледная, испуганная. У нее был отсутствующий вид, происходящее вокруг ее совершенно не интересовало. Уже в самом начале, как только зашла речь о раздоре в семье наследника престола, ее осудили и признали виновной в измене супружескому долгу с покойным графом Филиппом Кристофом фон Кенигсмарком...
— Покойным?! — перебила герцогиню Аврора. — Он умер? Где? Когда? Как?
— Граф Платен, первый министр, представлявший обманутого супруга, об этом умолчал. Он уклонился от ответа на этот вопрос, заданный председателем суда Бушем, но достаточно было взглянуть на лицо моей бедной девочки, чтобы понять, что ее в этом убедили. Потому она и выбрала траур.
— Но как же Его высочество герцог и вы, Ваше высочество, позволили так обращаться с принцессой? — спросила баронесса. — Ведь это невыносимо!
— Да, я не вынесла этого и громко возмутилась, но муж потребовал, чтобы я замолчала. Тут я заметила, что он полностью разделяет враждебность ганноверцев по отношению к нашей дочери. Платен предъявил найденные у Кенигсмарка письма Софии Доротеи, где, к несчастью, шла речь не только о его любви... Помните, любезная Беркхоф, как она приехала сюда после того, как ее едва не прикончил муж?