Автобиография
Шрифт:
Мистер Быокенен лечился у моего отца, и они любили иногда пропустить по стаканчику. Отец рассказал ему о моих интересах, особенно о моем увлечении трубой. И мистер Быокенен взялся меня учить, с этого и началось. Я еще в Эттакс ходил, а с мистером Быокененом уже занимался. Позже, в школе Линкольна, он как бы присматривал за мной, чтобы я не сбился с пути.
На мой тринадцатый день рождения отец купил мне новую трубу. Мать хотела подарить мне скрипку, но отец ее переспорил. Они сильно поскандалили, но матери пришлось уступить. Эта новая труба появилась у меня только благодаря совету мистера Быокенена, он прекрасно понимал, как сильно
Тогда же у меня начались серьезные размолвки с матерью. До этого мы в основном ругались по пустякам, но потом ссоры стали перерастать в серьезные скандалы. Мне до сих пор непонятно, почему мать до них вообще доводила. Думаю, из-за того, что она никогда не говорила со мной откровенно. Она обращалась со мной как с ребенком – и с Верноном точно так же. По-моему, он потом и гомосексуалом стал отчасти из-за этого. Женщины в нашей семье – мать, сестра и бабушка – всегда относились к Вернону как к девочке. Но со мной у них этот номер не проходил.
Со мной нужно было говорить серьезно – либо вообще не говорить. Когда у нас с матерью начались трения, отец просил ее оставить меня в покое. В общем, она так и поступила, но все же иногда закатывала истерики. И все-таки именно мать купила мне две пластинки Дюка Эллингтона и Арта Тейтума. Я их все время слушал, и потом это помогло мне вникнуть в джаз.
Так как я учился у мистера Быокенена еще в начальной школе Эттакс, то, перейдя в школу Линкольна, был уже достаточно продвинутым трубачом. Очень даже неплохо играл. И стал учиться у отличного преподавателя-немца по имени Густав. Он жил в Сент-Луисе и был первой трубой местного симфонического оркестра. Классный был музыкант. К тому же он делал отличные мундштуки для труб, я до сих пор пользуюсь одной из его моделей.
Школьный оркестр мистера Быокенена был что надо. У нас была отличная секция корнетистов и трубачей: я, Рэлей Макдэниелс, Ред Боннер, Дак Макуотерс и Фрэнк Галли, первая труба – этот парень на своем инструменте как зверь наяривал. Года на три старше меня. Так как я был самым маленьким по росту и самым младшим, ребята меня дразнили. Но я был очень озорной и все время их подкалывал: стоило им отвернуться, например, кидался шариками из жеваной бумаги прямо им в головы. Ну, сам знаешь, как это бывает, так, детские забавы, подростковая дурь, ничего серьезного.
По-моему, всем тогда нравилось мое звучание, я перенял его у мистера Быокенена, он так играл. Я говорю про корнет. Между прочим, Ред с Фрэнком, да и все остальные, кто играл на корнете или на трубе, по очереди брали инструменты у мистера Быокенена. Кажется, из всей секции у меня одного был свой корнет. И хотя все ребята были старше меня, а я еще многого не умел, они поддерживали меня: им нравился мой звук и мое отношение к игре. Они говорили, что у меня богатое воображение.
Мистер Быокенен заставлял нас играть марши и всякое такое – увертюры, хорошую музыку сопровождения, марши Джона Филипа Сузы. На репетициях он не позволял нам никаких вольностей, но как только ненадолго выходил из зала, мы тут же начинали пробовать себя в джазе. Мистер Быокенен дал мне один клевый совет
– никогда не пользоваться «вибрато». Поначалу мне очень нравилось «вибрато» – в этой манере тогда все трубачи играли. Но однажды, когда я издавал это жуткое «вибрато», мистер Быокенен остановил оркестр и сказал: «Слушай, Майлс. Если хочешь играть так же паскудно, как Харри Джеймс с его противным „вибрато“,
Я этих слов век не забуду. Но тогда мне стало и обидно, и стыдно. Мне страшно нравилось, как играет Харри Джеймс. Но после этого случая я начал понемногу избавляться от его стиля и понял, что мистер Быокенен прав. По крайней мере, в моем случае.
В старших классах я всерьез озаботился шмотками. Все время думал о своей внешности и выпендривался, потому что на меня начали обращать внимание девочки – хотя по большому счету они меня в четырнадцать лет не особо интересовали. Но я заделался страшным модником, часами в школу наряжался. Мы с некоторыми ребятами, тоже крэзанутыми на моде, даже делали записи (потом мы их сравнивали), что модно, а что нет. Мне в то время нравился стиль Фреда Астера и Кэри Гранта, и поэтому я придумал себе что-то вроде «английского» стиля с «негритянским уклоном»: пиджаки от Brooks Brothers, башмаки на толстой подошве, брюки с завышенной талией и рубашки с высокими воротниками, которые были так сильно накрахмалены, что я еле шеей двигал.
Однажды в школе произошло одно событие, которое повлияло на меня так же сильно, как уроки мистера Быокенена: мы с оркестром поехали играть в Карбондейл в штате Иллинойс, где я познакомился с трубачом Кларком Терри. Как музыканта я его боготворил. Он был старше меня и регулярно выпивал с мистером Быокененом. В общем, поехали мы в Карбондейл; увидев там этого пижона, я сразу подошел к нему и спросил, не трубач ли он. Он повернулся ко мне и спросил, как я догадался. Я сказал, что это видно по его челюстям. На мне была скучная форма школьного оркестра, а на Кларке – хипповейшее пальто и… чудесный стильный шарф вокруг шеи. Крутейшие ботинки на огромной платформе и неподражаемая, надвинутая набекрень шляпа.
Я сказал, что еще в нем сразу видно трубача по прикиду. Он вроде бы улыбнулся и что-то ответил, я забыл что. А потом, когда я ему начал задавать вопросы про трубу, он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, и сказал, что «ему сейчас не до музыки – вон сколько красоток вокруг прохаживается». Кларка в то время сильно женский пол интересовал, а меня так совсем нет. Поэтому мне его слова показались обидными. Когда мы с ним в следующий раз встретились, картина была совершенно иная. Но мне никогда не забыть того первого раза, когда я его увидел —до того он был крут! Я тогда твердо решил, что добьюсь своего и тоже стану крутым, только покруче.
А еще у меня появился новый друг – Бобби Дэнзиг. Мы были одногодками, он здорово на трубе играл. Мы с ним таскались по разным местам – слушали музыку, присоединялись, когда могли, к оркестрам. Мы всюду ходили вместе и оба дико модно наряжались – все даже считали, что мы похожи. Язык у него был как змеиное жало. Он мог любого в секунду отбрить. Представляешь, идем мы в клуб, слушаем бэнд, и, если трубач стоит не на том месте или у барабанщика не там размещены барабаны, Бобби говорит: «Пошли отсюда, сразу видно – этот идиот не может играть. Посмотри, куда барабанщик выкатил свои барабаны, – вот осел-то! Смотри, как стоит этот дудочник! Настоящая курица! Ты ж понимаешь – что может курица сыграть, да еще в компании таких же цыплят! Идем отсюда, нечего время тратить!»