Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях
Шрифт:
– Кого вы относите к авторскому кино и почему для вас так важны его традиции?
– Параджанов, Тарковский, Михалков, Иоселиани, Райзман, Хуциев по-разному относились к сюжету, к зрелищности картины, но объединяло их стремление к максимальному творческому самовыражению. Что полностью отсутствует в коммерческом кино. Голливуд качественно и комфортно обслуживает зрителя, являясь вместе с тем и законодателем зрительского сознания. Самовыражением в зарубежном кино вообще никто не занимается. Сюжетная схема предполагает знание всех зрительских интересов. Как поймать и синицу, и журавля – вот этому и учу молодых.
– Вам удается среди абитуриентов безошибочно отличить одаренного человека?
– Для меня важны два обстоятельства. Первое –
– За что вы не любите профессиональную среду?
– На моих глазах клановость приводит к творческому вырождению. Грубо говоря, должны прийти монголы, чтобы оживить культуру.
– Но разве важно, кто совершит открытие в искусстве – человек «с родословной» или, что называется, с улицы?
– Те, кто обременены голубой кровью, будут пережевывать идеи пап и мам. А простые ребята сделают кино без рефлексии по поводу родителей. Я очень надеюсь, что моим двадцатилетним студентам, в отличие от нашего поколения, хватит сообразительности идти вместе. Новая волна во французском кино, передвижники, мирискусники, наконец, Серебряный век в России – корпоративные явления. Поймите, дело не в том, что «мафия» не дает пробиться чужакам, а в том, чтобы этих «мафий», было как можно больше. В итоге они сумеют договориться и что-то сделать в кино.
– Вы, что же, ратуете за массовую культуру или, если говорить еще жестче, за культуру плебса?
– Культура плебса – настоящее мировой культуры. И не в наших силах остановить этот процесс, замеченный, кстати, еще Константином Леонтьевым.
– О чем ваша новая книга?
– В романе «Юные годы Данте» я рассказываю о детстве человека моего поколения. Героя, разумеется, никто вокруг не замечает, а он оказывается очередным воплощением Данте, который описывает весь советский идиотизм в «Божественной комедии».
Игорь Тарасевич: Литература иссякла, как дождь
Созданный 20 лет назад в эмиграции Владимиром Максимовым «Континент» три года издается в Москве под редакцией Игоря Виноградова. Отказавшись от ярко выраженной антисоветской позиции, журнал стал просто литературно-публицистическим и религиозным. В числе немногих подобных изданий «Континент» не растерял шести тысяч подписчиков в новом году. Однако, по мнению поэта и прозаика Игоря Тарасевича, заместителя главного редактора, найти серьезное произведение, способное привлечь ценителя русской словесности, становится все труднее.
– Игорь Павлович, если у «Континента» традиции, не зависящие от смены главных редакторов, или в России вы издаете принципиально новый журнал?
– Напомню, что у истоков «Континента» стояли известные писатели-диссиденты В. Максимов и А. Синявский. Правда, уже на втором номере они рассорились. До конца 80-х годов В. Максимов печатал произведения писателей и публицистов, которые по политическим или эстетическим мотивам цензура в СССР не пропускала. С открытием границ и свободы, явленной «сверху», художественный уровень публикаций падал на глазах. Если посмотреть номера 68, 69, 70, 71 сегодня, можно ужаснуться. Надо было спасать доброе имя журнала, и с 1992 года Игорь Виноградов, руководствуясь высоким, на мой взгляд, критерием при отборе рукописей, приступил к новому «Континенту». Максимову принадлежит лишь название журнала, и в выходных данных мы это регулярно упоминаем. Журнал зарегистрирован в Комитете по печати по полной программе. Согласно документам, хозяином является коллектив редакции. Поскольку нас содержит «Инкомбанк», никакого навара мы не имеем. Кстати, в Германии выходит наш тезка, печатающий русских авторов в переводе и никак с нами не связанный. В скором будущем мы обратимся в суд и оспорим право
– Почти 10 лет мы живем в условиях свободы творчества. Но ожидаемого расцвета талантов не произошло. Или мы просто утрачиваем способность их видеть?
– Интеллигенция поддержала реформы, и искусство пошло в русле официальной политики. В самом деле, было бы глупо не соглашаться с лозунгами первых лет перестройки. Однако государственность искусству категорически противопоказана. Не говоря уже о том, что наше сочувствие оказалось наивным, ведь никакого серьезного реформирования жизни не происходило и не происходит. Не только в русской культуре, но и в зарубежной, скажем у Фолкнера, крупнейшего мастера прозы XX века, энергия сопротивления, разница потенциалов способствовали рождению настоящего художественного произведения. В противном случае, становясь сервильным, искусство умирает. Сейчас деятелям культуры не по силам до конца честно осмыслить трагедию минувших десятилетий и современный период. В частности, литература не может не испытывать на себе последствия социально-политических сдвигов, и это замечательно доказывает Кедров в «Известиях», утверждая, что никакого краха словесность не переживает, если в ней работает, и, по мнению критика, весьма успешно, Владимир Сорокин.
Гайдар совершенно справедливо сомневается в том, можно ли вообще выйти из социализма. Мы вошли в него, отдав за иллюзии миллионы человеческих жизней. Почему мы рассчитываем на менее кровавый выход в прямом и в переносном смысле? Увы, нас ожидает многолетний процесс, и поэтому переключить тумблер эстетического состояния в одночасье, конечно, невозможно.
– Иными словами, используя вашу цитату, «литература иссякла как дождь»?
– Да. Должны и обязательно со временем возникнут новые формы в литературе, в искусстве вообще, которых мы пока не знаем. Потому что, на мой взгляд, нынешнее состояние прозы, поэзии и живописи очень часто никакого отношения к русской культурной традиции и вообще к какой-либо культуре не имеет. Я вижу, что старые мастера или не пишут совсем, или создают не лучшие свои вещи. А то, что приходит им на смену, за редким исключением, отвратительно. Я презираю людей, превративших писательство в игру. Другое дело, что сегодня писатели, в том числе и я, ясно осознают невозможность писать так, как раньше. Но нельзя забывать, что литература – это прежде всего боль, сострадание, а не набор приемов, шокирующих публику вседозволенностью автора. В нынешней прозе я почти не встречаю то, что всегда ценилось в России – особое состояние пишущего, его светлое или противоречивое отношение к миру. Все это, по-моему, ушло. Зато появились прагматизм, жажда успеха.
– В № 82 вы опубликовали новую повесть Иона Друцэ «Жертвоприношение», названную Виноградовым лучшей вещью прошлого года. У Друцэ сформулировано отношение к миру?
– Да.
– И какое оно?
– Любовь.
– Несмотря на резкую критику в адрес современников, вам все-таки удается печатать талантливую прозу, например, «Убежище» Юрия Малецкого.
– Он размышляет об убежище экзистенциальном и фактическом. Поскольку финал нашей жизни остается открытым, автор оборвал повесть. Может быть, в будущем он ее продолжит. Я бы добавил к списку удачную повесть Анатолия Азольского «Окурки» в № 76. А в № 79 мы опубликовали интересный роман Максимова о русской эмиграции в Париже «Кочевание до смерти». Мне симпатичны поэма Марины Кудимовой «Забор», стихи Липкина, Плисецкого, Матвеевой. «Континент» открыл Валентину Ботеву, поэтессу из Харькова.
– Вы признались, что как автор переживаете сложный период поиска формы и возможности литературного языка. На ваш взгляд, этот процесс нашел отражение в книге прозы «Прощание с Пу-Та-Уи» и в сборнике стихотворений «Второе зимнее купание», выпущенных недавно издательством «Литература и политика»?
– Все, что я хотел сказать в поэзии, вошло в этот сборник. Больше стихов не пишу. Зато мои поиски увенчались успехом в абсолютно новом для меня жанре – в радиопьесах на современном материале.