Автохтоны
Шрифт:
– Скажите, – он достал свободной рукой из кармана бумажку, – на театре был популярен язык цветов? Ведь наверняка поклонники, посылая своим кумирам букеты…
– Разумеется! Это целое искусство. Очень тонкое. Сейчас, увы, уже утраченное. Сейчас как? Лишь бы все видели, что букет дорогой. А эта чудовищная упаковка! Эта фольга!
Шпет говорил «фольга».
– А если я назову вам кое-какие цветы? Ну, вот, например, пассифлора. Такой большой цветок, чуточку похожий на терновый венец. Символ страстей Христовых, нет?
– Страстоцвет? – Шпет
Слышно было, как там, у себя, Шпет шуршит страницами, наверняка хрупкими и желтоватыми, быть может переложенными сухими полупрозрачными лепестками. У Шпета что, и вправду есть книга, посвященная языку цветов? Или он просто роется в старой энциклопедии?
– Вот, – сказал Шпет. – Пассифлора – она же страстоцвет, она же королевская звезда, означает верность и почтительность. Иными словами, если поклонник вручает вам букет, где наличествует цветок страстоцвета, это значит, что его сердце, переполненное любовию, – Шпет так и произнес – «любовию», – целиком принадлежит вам до гроба…
– До чьего гроба? – машинально переспросил он.
– Пардон?
– Нет, это я так… А примула вечерняя?
– Это совсем просто. Примула вечерняя, она же первоцвет, выражает… ну да, вот оно – бесконечную любовь и верность. Вы как бы говорите: «Даже если весь мир погрузится в сон, мое верное сердце будет стоять на страже твоего спокойствия».
– Роскошно, – сказал он, – и… все это понимали? Вот такой язык?
– Конечно, – авторитетно произнес Шпет, – а как же. Прекрасный, деликатный способ изъявления чувств. Ведь сказать впрямую: я вас люблю – несколько бестактно. К тому же ко многому обязывает. А язык цветов – это воздушно. Изысканно. И не ставит никого в неловкое положение. Ведь может быть и просто букет, ну, если не искать особого смысла. А может – признание в любви. Или, наоборот, объявление о разрыве отношений. Или что-то более сложное, более тонкое, ну это уже особые умельцы…
– Похоже на пиктограммы…
– Ну, да… Очень сложный язык. Надо было уметь читать его… Ведь порой соседство одного-единственного цветка сообщало посланию совершенно противоположный смысл. Нынешняя молодежь…
Он оглянулся. Вероничка покачивалась, закрыв глаза. Хорошая у нее работа, вообще-то. Непыльная. Но, наверное, и платят мало. С другой стороны, если ей, скажем, негде жить…
– Еще одно растение… витекс священный.
– Одну минуту… Да, вот! Витекс священный, авраамово дерево. Сиреневые такие цветы. Как свечи. Символ чистоты. А заодно – страстная мужская любовь.
– Как это может сочетаться? Чистота и страстная мужская любовь, в смысле?
– В театре – может, – строго сказал Шпет.
– А если в соседстве с… да, страстоцветом и примулой вечерней?
– Я бы сказал, – сейчас Шпет говорил раздумчиво, словно пробуя слова на вкус, – я бы сказал… Страсть, влечение, верность и
– Послание от мужчины к женщине?
– Да, безусловно. Безусловно.
– Благодарю за консультацию, – сказал он, – вы мне очень помогли.
– Всегда готов, хе-хе-хе, – ответил Шпет игривый. Старчески игривый, к тому же. Словно бы у телефона стояло сразу несколько Шпетов, по очереди передающих друг другу трубку.
Он попрощался, постоял в задумчивости, наблюдая за Вероничкой и поймав себя на том, что начинает дергаться в том же самом неслышимом ритме. Хоть бы блюдечко помыла, вон, молоко опять скисло, по ободку висят потрескавшиеся желтые лохмотья.
Смотреть на блюдечко было неприятно, он отвернулся и набрал еще один номер.
– А, это вы, – сказал Валек. – Буквально завтра. Все-таки довольно разрозненные источники. И я не смог найти его труды.
– А были труды?
– Конечно. Он был видный масон. Теософ. Ученик Блаватской.
– Как я сразу не догадался.
– Вот это как раз есть в Википедии, – обиженно сказал Валек.
Они не запирали дверь. Нечего красть? Вера в человеческую порядочность? Хитрая ловушка? Просто раздолбайство? Последнее вернее.
Две пары огромных шлепанцев трогательно касались друг друга носами, одна – со стоптанными задниками, другая – без задников вообще.
И характеры у них были разные.
Один аккуратно застегнутый рюкзак аккуратно прислонен к койке. На койке аккуратно разложена огромная черная футболка mountain с мордой волка на фасаде. Волк выглядел очень внушительно. Другой рюкзак валялся на боку, отрыгнув толстовки, свитера, две пары огромных семейных трусов, носки в непонятном количестве, пустую бутылку из-под аква-фреш, полную банку red bull, подтекающий пузырек с шампунем horse force, железную расческу, и почему-то трогательное круглое зеркальце со стразиками по ободку.
Он на всякий случай выглянул в коридор, потом вернулся к рюкзаку, пошарил на дне и в кармашках. Документы они, наверное, таскали с собой, а комок денег во внутреннем кармашке он не стал расправлять и пересчитывать. Еще обнаружилась какая-то трава, листья травы, сухие, ломкие, но точно не конопля, плотные, гладкие, с ровными краями; сморщенные черно-бурые ягоды, каждая окружена короткими острыми лепестками, словно ресницами. Вороний глаз? Он не очень-то разбирался в растениях. Вороний глаз вроде бы ядовит, нет?
Второй рюкзак он обыскивать не решился, аккуратист наверняка заметит вторжение чужака.
Он вернулся в свою комнату, где нарисованный мужчина замахивался спутником на каждого, кто осмелится войти.
Рисовавшая была бесталанна, и потому все, что выходило из-под ее руки, корчилось в лучах беспощадной и страшной правды. Големы, оживленные пропагандой, казали свои истинные лица. Глаза их были пусты, рты алчны, поля за спиной засеяны зубами дракона. Не удивительно, что ему снятся кошмары!