Автохтоны
Шрифт:
– И что я был у Шпета – тоже знаете?
– У Шпета? Нет. Но если вы были у Шпета, значит, скоро пойдете к Воробкевичу. Шпет ведь направил вас к Воробкевичу?
– Ну… да. А что, Шпет всех направляет к Воробкевичу?
– Потенциальных клиентов, да. По слухам, Шпет имеет с этого проценты, – сказал старик.
– И покупают?
– А как же! Один раз знакомый Воробкевича приехал из Штатов. Он там разбогател немножко и неосмотрительно искал, во что вложить деньги. Второй раз – совсем иностранец. Из Италии, кажется. Этого как раз Шпет привел. И еще – один профессор, гинеколог, для домашней
– Потому что коллекционер?
– Потому что когда-то, очень давно, написал цикл статей про знатных мастеров нашего города, и одну даже напечатали в «Огоньке».
– Мастеров?
– Ну, про рабочих. А вы думали? Плотники, столяры. Даже один краснодеревщик. У нас тут был деревообрабатывающий комбинат, потом закрылся. Воробкевич всех их называл «наши мастера». Я думаю, это потому, что он тайный масон, Воробкевич.
– Он тоже здесь обедает?
– Что вы. Он обедает в масонской ресторации. У нас много тайных масонов, и все ходят в эту ресторацию. Но там кухня так себе, если честно, я не рекомендую.
– Скажите, а Воробкевич и правда специалист? Разбирается в живописи, я имею в виду?
– В живописи? Нет. Он разбирается в конъюнктуре, и то не очень хорошо.
Принесли кофе и штрудель, очень вкусный, не слишком миниатюрная копия Эвереста под белым покровом нежнейших сбитых сливок.
– Тогда почему…
– Он такая фигура? Мы, понимаете, маленький город. Мы любим свое прошлое. Гордимся им. Прошлое, оно, знаете ли, легко делается настоящим. Из него можно сделать даже будущее. Самые почтенные люди у нас – краеведы. Собиратели. Коллекционеры. Аптечные пузырьки времен Франца-Иосифа. Польские нашивки. Немецкие листовки. Как же не сделать Воробкевича почетным гражданином? Кто писал о знатных камнерезах? О знатных стеклодувах? О художниках, в конце концов! А знаете, как важно художникам, чтобы о них кто-то написал?
Принесли счет, вложенный в кожаный карманчик. Дороговато, но терпимо. В Питере дороже. Гораздо. А уж про Москву и говорить не хочется.
Он стал отсчитывать купюры.
– Вы что, с ума сошли? – Старик возмущенно всплеснул пятнистыми черепашьими лапками. – Платить не торгуясь? Это же еврейский ресторан! Ну вот, – уже к официанту: – Вот эта шейка, что вы подали этому господину…
– Да? – с готовностью сказал официант.
– Он говорит, его бабушка лучше делала.
– Насколько лучше?
– Процентов на пятьдесят.
– На тридцать, – сказал официант.
– Его бабушка ложила туда резаный укроп. И не ложила грибы. Скажите Юзефу, чтобы он наконец перестал ложить туда грибы.
– Класть, – сказал официант, – класть, а не ложить. Не надо переигрывать. Хорошо, минус тридцать процентов. Какие у вашего друга претензии к чечевичной похлебке?
– Никаких, – вмешался он. – Я бы продал за нее первородство.
– При условии, что Юзеф положил бы туда кайенский перец, а не табаско, конечно, – подхватил старик. – Прямое нарушение технологии, когда Исаак совал под нос своему братцу это варево, табаско еще не открыли вместе с Америкой.
– Если бы там был табаско, Исав с Иаковым разобрались бы еще быстрее. Табаско вштыривает будь здоров.
– Клиент-то доволен, но я-то знаю, где Юзеф берет яблоки…
– Вот этого не надо, – сказал официант, – не надо шантажа. Хорошо, минус пятнадцать.
Официант положил перед ним новый счет – на треть меньше первого.
– Что же вы, – укоризненно сказал старик, – как турист какой-нибудь.
– Вы тут помешались на своем колорите. Кстати, это у арабов принято торговаться, ибо цену всего устанавливает аллах, а не продавец.
– Оставим национальный вопрос тем, кому нечем заняться. А кто вам рекомендовал Юзефа?
Он объяснил.
– А, пани Агата. Знаете, она была безнадежно влюблена в Шпета. Зачем? Помпезный дурак… Я, правда, иногда думаю, может, она только вид делала? Чтобы люди думали, что она не выходит замуж из-за несчастной любви, а не потому, что ее никто не берет.
– Она преподавала музыку? – на всякий случай спросил он.
– Она – концертмейстер. Но сразу после войны да, занималась с девочками на дому. Ставила им руку.
– Бросьте, ей от силы шестьдесят.
– Да, – старик заморгал и на минуту смолк, – верно. Это ее мама давала уроки. У них был большой черный рояль, и девочки ходили к ним домой. Дочки красного комсостава. Хорошие девочки. Это странно, но у жестких, авторитарных, я бы сказал, солдафонов, вырастают хорошие девочки. Знаете, такие, в белых носочках…
– Сколько вам лет? – спросил он.
– Не ваше дело, – сердито ответил старик. И встал, опираясь на трость. У трости была красивая серебряная рукоятка с волчьей головой.
Музыканты тихонько выводили что-то свое клейзмерское. Официант бесшумно прилетел, принес сдачу. Он вернул сдачу официанту.
– Полагаю, молодой человек, – сказал старик строго, – мы еще не раз увидимся. Город у нас маленький.
– Не сомневаюсь. В смысле, что увидимся. Не напомните, Воробкевич где живет?
– Улица Свободы, двадцать. Там даже доска есть.
– Мэр там всем почетным гражданам квартиры дарит, – вмешался официант. – Он был инвестором, вложился в этот дом, реставрация, сохранение исторического облика, евроремонт, то се. А никто не покупает. Кризис. Вот он и стал выпекать почетных граждан и дарить им квартиры. Выкупает как городской совет у себя как у инвестора и дарит. И доски на фронтоне – при живых людях. Здесь живет почетный гражданин такой-то…
– Я понял, – сказал он. – Свободы двадцать. Сказать, что от Шпета.
– Это обязательно, – согласился старик. – Только про масонство не надо сразу. Подождите, пока сам не заговорит.
– Я не буду про масонство. Зачем мне?
Снег за окном падал и падал, превращая каждый уличный фонарь в миниатюрный стеклянный шар.
Фонтан, прежде безводный, выметывал жгуты красной, зеленой, золотой светящейся воды. Народу на площади еще прибавилось, ему пришлось проталкиваться, огибая стоящих и идущих. Пальцы ног в промокших ботинках сначала болезненно заныли, потом совсем онемели. Сам дурак, почему так легко оделся? Гисметео сначала обещало до плюс десяти, потом передумало, но он предпочел держаться первоначального прогноза. Надеялся, что передумает опять?