Автоматная баллада
Шрифт:
– Очень.
– А почему не сказал?
– Ты не спрашивала.
– Ох, Подушка-Подушка… из тебя ну каждое малюсенькое словечко клещами тянуть приходится. Ты будто улитка: вымолвил полсловечка и сразу шасть обратно в раковину.
– Мне и в самом деле понравились твои новые серьги, – маленькая ладонь осторожно скользнула по его плечу, и Швейцарец накрыл ее своей. – Жемчуг тебе к лицу. В следующий раз непременно привезу тебе ожерелье… или нет, еще лучше – два месяца назад я в Новохабаровске платье видел,
– Конечно, хочу. А какое оно, это платье? Расскажи, а?
Швейцарец замялся. Во-первых, столь неосторожно упомянутое им платье являло собой, по его же собственным гипотезам, не совсем платье, а лишь верхнюю половину чего-то большего. По крайней мере, иного варианта, объясняющего символичность длины юбчонки, кроме как тот, что эта… гхм, не очень широкая лента должна быть скрыта под настоящей юбкой, он придумать не сумел. Во-вторых, Швейцарцу сейчас меньше всего хотелось бы объяснять Маше, при каких именно обстоятельствах он это платье видел.
Хотя, если вдуматься, ничего такого уж… да он и сейчас, если уж на то пошло, никому и ничем не обязан!
– Белое. На узеньких бретельках.
– Шелковое?
– Нет.
– А какое?
– Не знаю, – признался он. – Я так и не понял, из чего оно сшито. Но смотрится красиво.
– Ой, хочу-хочу-хочу.
– Значит, получишь.
Он сказал это и вдруг ощутил во рту горечь, словно выпил полную чашку любимого хвойного отвара Старика. «Ведь ты врешь! – зло рявкнул кто-то в глубине черепной коробки. – Брешешь, как пес, а зачем? Ведь ты уже все для себя решил и знаешь ответ, так для чего и кому это нужно? Неужели глаза у правды страшнее дюжины автоматных стволов – в них-то ты заглядывал не в пример спокойнее! А сейчас…»
«…сейчас, – торопливо возразил Швейцарец этому невидимому, – вот именно, сейчас. Я скажу, обязательно скажу, никуда мне не деться, не уйти… но пока есть время, я не хочу разрушать этот хрупкий уютный мирок, наше с ней зыбкое… да, пожалуй, это даже можно назвать и счастьем. Странноватое такое счастье, понимаю – но где нам с ней взять другое?»
А она лежала, обняв, прижавшись к нему всем телом, – просто удивительно, как много мужчины способна заставить соприкоснуться с собой такая маленькая, казалось бы, по виду, девчушка. Малышка.
Уснуть бы так вот с ней… да нельзя!
– Малыш.
– Да, – сонно отозвалась она.
– Я… – он осекся, почувствовав, как тонкие пальчики выскользнули из-под его ладони и едва ощутимыми касаниями прочертили дорожку по животу… и ниже.
Нет!
Швейцарец зажмурился. Представил – живо, ярко, в деталях, – как ложится в руку холодная тяжесть «210-того», с четким щелчком фиксируется курок, а указательный привычно устроился на изгибе спуска… … и резко сел.
– Ой, ты чего? Я больно сделала, да?
– Нет, все в порядке, – быстро сказал
– А что при чем?
– Я. Малыш… так сложилось… что на некоторое время мне надо будет исчезнуть.
Она поняла не сразу. Секунды две ушло на осознание – и державшего Машу за руку Швейцарца словно током ударило от ее дрожи… в миг, когда это понимание, наконец, пришло.
– Из-за нее?
– Нет. Точнее, – поправился он, – опять не совсем. Она связана с этим, но причина вовсе не в ней.
Кажется, она не поверила.
– И еще. Малыш… там, внизу, Полина сказала, что…
– Ухи повыдергаю, – глухо произнесла Маша. – И ноги. И любимую фарфоровую вазу разобью.
– Я, наверное, был слепцом, раз ничего не замечал.
– Да что ты мог заметить, – голос девушки дрожал, но когда Швейцарец попытался обнять ее, сильный толчок в грудь едва не сбросил его с кровати. – Извини. Я не хотела… так сильно.
– Малыш…
– Что ты мог заметить, – повторила она. – Когда ничего не было. Да и быть не могло, верно? Это я, дура, навоображала бог знает чего…
– Могло быть.
Этого говорить не следовало, ни в коем случае, но сказать иначе Швейцарец не мог.
– Где же могло? Ну…
– Носок.
– Что?
– У тебя в руках мой носок, – медленно произнес Швейцарец. – Положи его, пожалуйста, а я сейчас от простыни лоскут оторву.
– Постой, не на…
– Поздно.
– Я ведь и не плачу даже, – прошептала она, забирая лоскут. – Почти.
А затем уткнулась Швейцарцу в плечо и разрыдалась.
– Малыш, ну что же ты… Маша. Машенька.
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы…
– Малыш.
Наверное, это длилось не очень долго. Пять-десять минут… одну-две вечности, в конце которых пушистый комочек под его руками шевельнулся и хрипло прошептал:
– Все… пусти. Дальше я сама.
Ему все же пришлось отрывать еще один лоскут – тот, первый, она не успела донести до глаз, вцепилась зубами, и в итоге он теперь больше напоминал не платок, а изрешеченное осколками и пулями боевое знамя.
– У нас и в самом деле могло быть, – сказал Швейцарец, заработав в ответ непонимающий взгляд двух красных, припухших и очень мокрых глаз.
– Перед тем как начать плакать, ты сказала, что у нас ничего не могло быть, – пояснил он. – Но это – не так.
– Так, Подушечка, так…
«И откуда у женщин берется этот устало-снисходительный тон, – удивленно подумал Швейцарец. – Только что выплакала на него добрых полведра соленой воды и вдруг начинает говорить с интонациями мамы, в сороковой раз объясняющей ребенку, почему трава зеленая. Не понимаю».
– Почему?
– Потому что, Подушечка, я тебе никакая не пара. Как ты сам говорил? Реально? Реально, Подушечка, я – б*** дешевая, абнакновенная…