Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
– Черт! Все бланки израсходовал. До понедельника дело потерпит?
– До понедельника потерпит. До вторника вряд ли.
Насчет истраченных бланков, конечно, вранье. Прежде чем дать бумагу, хочет подумать о следственных возможностях или выяснить, не будет ли у него от этого каких-нибудь неприятностей. Я возвращаюсь домой. Жара не спадает. Железная крыша днем раскаляется, и у нас – душегубка.
Сидим, обливаясь потом, у всех на лицах выражение горя.
В субботу звонит Петя Якир и говорит дурацким голосом, подражая, должно быть, Сталину:
– Слюшай,
Через некоторое время является диссидентка Таня Баева, одна из демонстранток против советского вторжения в Чехословакию, властью почему-то прощенная. Пришла с письмом в защиту кого-то. Я таких писем подписал не один десяток, но если сейчас это сделаю, то, вероятно, уже сегодня вечером это будет передано по западному радио. Ильин, узнав об этом, в понедельник бумагу не подпишет, и мать в больницу не попадет. Своей подписью я никого не спасу, но заплачу за нее жизнью матери. Ни больше ни меньше. Мне не хочется говорить при всех, но деваться некуда, и я при родителях, при сестре, при жене объясняю пришедшей, что сейчас не могу подписывать никаких писем, говорю: мать, опухоль, больница, Ильин… «Хороший дэвочка» не признает никаких смягчающих обстоятельств. Она смотрит на меня испепеляющим взглядом и, пятясь назад, спрашивает:
– И не стыдно? – И повторяет: – Не стыдно? Не стыдно? Не стыдно?
И я чувствую, что мне стыдно. И кажется, что моему уклонению от подписания письма нет достаточных оснований для оправдания. И болезнь матери не оправдание. Потом я устыдился другого. Что не сбросил ходатайшу с лестницы.
Бумагу Ильин написал. С ней я ходил к какому-то железнодорожному начальнику и получил нужную резолюцию. Мать положили в больницу, брали новые анализы, переливали кровь, диагноз подтвердили, но сказали, что такую операцию лучше делать в Боткинской больнице. Опять неимоверные усилия, и вот – Боткинская. Какой-то (уже не помню фамилию) знаменитый профессор делает операцию. Ассистировавшая ему хирург Нина Гурьян выскакивает в коридор:
– Поздравляю, вы выиграли миллион по трамвайному билету. Опухоль доброкачественная.
Персональное дело
Уже на следующее утро звонит Ильин:
– Ну, как дела? Сделали маме операцию?
– Да, спасибо, сделали.
– И какой диагноз?
Я подозреваю, что он уже знает, какой диагноз, но отвечаю, что опухоль вырезали, она оказалась не раковая.
– Слава богу! Слава богу! – восклицает он театрально. – Тогда, пожалуй, вернемся к нашим делам. Вы не могли бы ко мне забежать на минутку?
– А зачем?
Я всегда спрашиваю зачем, хотя заранее знаю – ответ будет все тот же:
– Разговор не телефонный.
Ну хорошо, ладно. Мы не договаривались, что я за письмо буду расплачиваться, но все-таки он его составил, подписал, не могу же я ему после всего грубить.
– Когда вы хотите, чтобы я пришел?
– Ну, скажем, завтра.
– Нет, послезавтра.
Сам не знаю для чего, но я взял манеру всякий раз
Всякий раз он легко соглашался, и сейчас тоже:
– Ну хорошо, приходите послезавтра.
Послезавтра я пришел в назначенное время, часа в два или три дня. Вхожу в кабинет. Ильин сидит за своим столом, напротив у стены расположился Лазарь Карелин, секретарь Московского отделения СП, прозаик, драматург и кое-кто еще. Говорили, что он у Юрия Нагибина был кем-то вроде секретаря и в качестве дополнительной услуги занимался поставкой хозяину проституток. А в описываемое время был любовником Шапошниковой. Рядом с Карелиным – неизвестный мне человек по фамилии, как я потом узнал, Болдырев.
– Садитесь, где вам удобно, – сказал Карелин. – Как, жарко сегодня?
– Да, – говорю, – не холодно.
Сижу, жду, когда они уйдут, но они не торопятся. Больше того, вошел еще некий Виктор Тельпугов с бритой наголо головкой пятьдесят четвертого размера. Еще появился человек, которого я первый раз видел, Михаил Брагин, как мне сказали, полковник. (Между прочим, в тогдашнем Союзе писателей полковников и генералов сконцентрировано было не меньше, чем в Генеральном штабе. Сами о себе они часто говорили: «я генерал» или «я полковник», но никогда не уточняли «в отставке» и не называли своего рода войск. Я тогда думал и сейчас думаю, что чинов своих они достигали в основном в КГБ.)
Сидят просто так, говорят кто о чем.
– А вот я слышал по Би-би-си, – сказал Болдырев, – какой-то человек организовал альпинистскую школу для детей. Мне бы дали, я бы тоже с удовольствием такую школу организовал.
Я удивился, что это он в таком официальном кабинете так спокойно говорит про Би-би-си. Ведь Би-би-си – это вражеская радиостанция. Правда, другие, мне кажется, тоже удивились, потому что никак на его сообщение не отреагировали, и кто-то опять сказал, что очень жарко.
Вдруг Ильин, кончив возиться со своими бумагами, поднял голову и, не глядя на меня и никак не объявляя названия происходящего действия, сказал:
– Товарищи, мы собрались, чтобы обсудить повесть Владимира Войновича, – он заглянул в бумажку, – «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». Эту повесть…
– Не повесть, а часть романа! – закричал я с места.
– Эту повесть Войнович предлагал советским изданиям, – продолжал Ильин, пропустив мимо ушей мою реплику, – которыми она была отвергнута…
– Не была она никем отвергнута! – крикнул я.
– …и некоторое время спустя появилась в издающемся во Франкфурте-на-Майне антисоветском журнале «Грани». Нам, товарищи, предстоит обсудить идейно-художественное содержание повести Войновича и высказать свою оценку. Кто хочет высказаться?
Совершенно не ожидавший такого развития событий, я тем не менее сказал, что именно я и хочу высказаться. Ильин согласился, но с большой неохотой.
– Виктор Николаевич, – сказал я, – я пришел сюда, чтобы поговорить с вами. А вас здесь так много. Кто вы?