Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
Мы оказались последними пассажирами, вошедшими в самолет, у которого уже были запущены двигатели. Как я потом понял, самолет был задержан именно из-за нас. Только мы вошли, дверь закрылась, и самолет порулил на взлетную полосу. Набрали высоту, и появилась стюардесса, которая везла на тележке разные напитки: пиво, водку, коньяк, виски, джин… Я взял чекушку водки, пачку сигарет и спросил, сколько стоит. Она мне сказала: в долларах столько-то, в западногерманских марках в два раза больше.
– А в рублях? – спросил я.
– Отечественную валюту не принимаем, – сказала она и покраснела.
Моя младшая дочь Оля в возрасте около трех лет сочинила сказку: «Шел слон. Навстречу ему волк. Волк сказал: «Слон, слон, можно я тебя
Ира говорила, что эта сказочка про меня. Я бы сказал, что почти про меня. Слон ушел живой, но сильно обкусанный.
Часть шестая
Мягкая посадка
Неосознанная обходимость
Самолет шел на посадку. Я смотрел в окно. В Москве все было заснежено, а здесь зеленая трава и ярко-красные черепичные крыши. Невольно я вспомнил про одну свою читательницу из Ленинграда, Маргариту Николаевну Фигнер, которая, найдя в моем сочинении о ее родственнице несколько ошибок, заметила и то, что у меня в родовом имении Фигнеров крестьянские избы покрыты черепицей. «Откуда в Казанской губернии такой прибалтийский пейзаж?» – удивлялась возмущенно читательница. Я ей объяснял, что отец моей героини Николай Александрович Фигнер постоянно затевал разные предприятия: то крупорушку построит, то еще чего. Кроме прочего, построил кирпичный завод, где делал и черепицу, вот откуда и черепичные крыши. Теперь я сверху увидел тот самый пейзаж, который в здешних местах назвать прибалтийским было бы неуместно. Маленькие деревушки или хутора, то есть отдельные крестьянские дворы с прилегающими постройками и везде соединенными асфальтированными дорогами. Автобан с петлеобразными развязками. Приземлились. Меня удивил броневик на летном поле с надписью POLIZEI. За турникетом у кабины паспортного контроля стоял Вика Некрасов в кожаной куртке нараспашку, и где-то за ним маячила Дорис Шенк с большой мохнатой собакой в руках. При ближайшем рассмотрении собака оказалась искусственной и предназначалась в подарок Оле. Я швырнул паспорт полицейскому и, не дожидаясь возвращения документа, кинулся к Вике и Дорис. Я не представляю себе, чтобы сегодня немецкий полицейский позволил мне такую вольность. Но тогда они, видимо, предупреждены были заранее, что я имею право.
За пределами багажного отделения ожидали другие встречающие: Марио и Лена Корти, Дорис Шенк, Игорь, Лена и Оля Шенфельд, Владимир Матусевич, передачи которого по «Свободе» я слушал в СССР. Дорис сказала, что среди ожидавших меня были еще два или три замеченных ею, как она думет, кагэбэшника. Подошла корреспондентка радио «Свобода» Оксана Антич с микрофоном.
– Господин Войнович, вы приехали на Запад, какие у вас первые впечатления?
– Какие первые впечатления? Никаких, я только что вышел из самолета.
Она задала мне несколько коротких вопросов. Я коротко и осторожно ответил.
Приблизился высокий рыжеватый и усатый господин, представился: Ота Филип, Баварская академия. На более или менее приличном русском языке сказал, что ему поручено доставить меня в гостиницу. Лена Корти спросила, в какую гостиницу.
– А этого я вам не скажу, – ответил Ота Филип сурово.
Но таинственность оказалась бесполезной. Мы поехали с Филипом, остальные за нами. Филип надеялся, что они отстанут, но этого не случилось. Приехали в гостиницу «Сплендид», показали паспорта, заполнили короткую анкету. Вика сказал, что мы все приглашены в ресторан «Рома» тут же, на Максимилианштрассе. О чем говорили, разумеется, не помню. Помню, мне сказали, что отсюда, из автомата, можно за пять марок позвонить в Москву. Я воспринял это как чудо. Позвонил сначала детям, потом Сарнову. Слышимость была замечательная, и я подумал, что все-таки разлука не будет полной. К концу трапезы ко мне подсел Игорь Шенфельд и спросил, не хочу ли я поступить работать на
Я ни к какой штатной работе никак не готовился, но спросил:
– А что делать?
– Есть место в исследовательском отделе. Работа простая. Допустим, день рождения Михалкова. Надо написать статью о нем.
Я не рассердился. Я пришел в ужас.
– Ты понимаешь, что значит твое предложение? Неужели я претерпел все, что мне выпало, только для того, чтобы в конце концов осесть в какой-то конторе и писать статьи про Михалкова?
– Это не какая-то контора, – важно поправил Шенфельд, – а исследовательский отдел серьезной радиостанции. Ты отказываешься легкомысленно. Ты скоро поймешь, что без постоянной работы на Западе прожить невозможно и такую работу ты можешь получить только на «Свободе».
– Тогда, – сострил я, – вам вашу станцию следует называть не «Свобода», а «Осознанная необходимость».
В гостинице «Сплендид»
После плотного обеда вернулись в гостиницу. Гостиница маленькая, двухэтажная. Название Splendid отвечало качеству. У нас уютный двухкомнатный номер на втором этаже. Потом я узнал, что в этой гостинице часто останавливались именитые иностранцы. Например, Хемингуэй или в наше время голливудские артисты. Утром спустились к завтраку. Маленькая комната, искусственная елка с игрушками – дело к Рождеству. На завтрак свежие булочки, сыр, джем. Запах, похожий на тот, которым встретил нас когда-то эстонский город Выру. Мы еще не допили кофе, появляется и садится за соседний столик Вика Некрасов. Я спрашиваю:
– Ты что, тоже в этой гостинице живешь?
Он отвечает почему-то смущенно:
– Да, тоже в этой гостинице.
Я думал, так случайно совпало. Оказалось, вовсе не случайно. Руководство радио «Свобода» его специально сюда вызвало из Парижа и поселило именно в этой гостинице, так что мой адрес с самого начала не был секретным. На «Свободе» решили, что я не захочу давать им интервью, но Вике отказать не посмею. Их сомнение не было лишено оснований. Я действительно надеялся пока помолчать. Имея утопический план неожиданного возвращения через год, я не хотел особенно раздражать советскую власть и давать ей повод лишить меня гражданства немедленно. Кроме всего, боялся за детей, отца и сестру. Думал, буду избегать публичных высказываний.
Благое намерение.
Но еще накануне позвонил из Би-би-си Леонид Владимиров. Я подумал: ладно, для Би-би-си сделаю исключение, эта станция считается не самой антисоветской, а вот уж «Свободе» все-таки откажу. Но тут сидит Некрасов, и откуда-то из-под лестницы вылезает Владимир Матусевич с катушечным магнитофоном и вопросом:
– Дадите интервью?
– Нет, не дам.
А Вика говорит:
– Ну, со мной-то ты можешь поговорить?
Не дать интервью, а поговорить.
Что я ему могу ответить? Конечно, Вика, конечно. Как и в чем я могу тебе отказать?
Уселись в уголке. Матусевич включил микрофон. Всех вопросов, конечно, не помню. Наверное, говорили об общем положении дел, о стране, литературе и перспективах. Наверное, я выразил свое предположение, которое тогда мало кому казалось реалистичным, о возможных в обозримом будущем переменах. Разговор дошел до состояния современной литературы, которое я считал плачевным.
– А как же деревенщики? – спросил Вика. – Белов, Астафьев, Распутин?
Это было время, когда группа писателей, называвшихся деревенщиками, вошла в моду. Они писали, кто лучше, кто хуже, в общем, может быть, неплохо, но критики объявили их достигшими в литературе самых высоких вершин. Борис Можаев, сам принадлежавший к этой группе, высказал мнение, охотно подхваченное другими, включая Солженицына, что деревенщики в своих сочинениях о деревне превзошли Тургенева и Толстого, потому что в отличие от классиков сочетают в себе личный опыт (сами крестьяне) и высокую образованность (кончили Литературный институт).