Аввакум
Шрифт:
– Хоть и через восемь. Неужто тебе не страшно? – схватился за голову Потемкин. – Неужто царю не страшно всю Русь погубить, весь народ?!
– Страшно, – сказал Ртищев, встал, подошел к ларцу, открыл, достал грамоту. – О благочестии не одни вы испытываете беспокойство. Вот сочинение Мелетия Смотрицкого «Тренос» – похоронный плач. Послушайте.
Встал возле окна, к свету, читал, сильно щурясь, но с ударениями на словах горчайших, а горчило от фамилий, означенных в том плаче:
– «Где теперь тот бесценный камень карбункул, блестящий, как светильник, который я носила в короне своей между жемчужинами,
Ртищев быстро прошел к ларцу и бросил в него грамоту.
– Все это были православные, славные, воистину древние русские роды. Ныне все они – католики, и только некоторые из них униаты… Иная жизнь прельстила – утонченное великолепие, иное платье – изысканное и шелковое, иные мысли – изощренные, без оглядки на пастырей… Случилось это не в наши дни. А все беды готовы на святейшего Никона взгромоздить.
– Те люди, что ты назвал, – из Малой России, – дал отповедь Неронов. – Никон на Малую Россию, на Киев молится больше, чем на свою Иверскую икону.
– Антихрист! Антихрист! – вскричал Потемкин. – Иерусалим навострился на Русской земле строить. Иерусалим! Ему Христов Иерусалим мал и ненадобен. У него будет свой, великий, а он в том Новом Иерусалиме сядет, как вавилонская блудница.
– Нехорошо так говорить, – покачал головою Ртищев. – Я вас не перекричу, но так говорить – не добра желать. Чем вы тогда отличны от гонителей своих, коли сами такие же гонители? Христос не таков был, не тому учил.
На следующий день, 21 января, в день преподобного Евфимия Великого и преподобного Евфимия Сянженского, Вологодского, Неронов стоял в Успенском соборе всенощную. Служил Никон: шла неделя о блудном сыне. Царь Алексей Михайлович тоже был. Многие великие люди были. Борис Иванович Морозов, свояк царя, Илья Данилович Милославский – тесть, Семен Лукьянович Стрешнев – дядя по матери… Может, и неспроста собрались, знали, что пришел в Москву Кремень Правды старец Григорий.
Никон в ту памятную службу приказал аллилуйю троить и прибавлять: «Слава тебе, Боже».
Только служба закончилась, подбежал Неронов к Никону и чуть ли не за грудки ухватил, пигмей – великана. Никон не только саном, но и ростом превосходил Неронова на полторы головы.
– До чего тебе домутить Россию?! – закричал Неронов на патриарха. – С кем ты советовал, от кого у тебя свидетельство троить аллилуйю? У нас в Великой России преподобный Ефросин псковский много
– Твой Ефросин – вор, бляжий сын! – орлом всклекотал Никон на воробушка.
– Эка дерзость! Вот патриарх – отеческих святых и святынь хулитель!
Дюжие патриаршие дьяконы оттеснили Неронова от Никона, но его, кипящего праведным негодованием, на глазах у всего царева синклита обнял и расцеловал Семен Лукьянович Стрешнев.
Государь подошел к ним, хотел что-то сказать, но только нахмурился, а Неронов и царю отвесил тяжелехонькое словцо:
– Все терпишь, государь, Божьего врага? Сколько раз я тебе челом бил – довольно терпеть! Смутил враг всю Русскую землю! Твою царскую честь попрал. Уже твоей власти и не слыхать, от него, врага, всем страх. Кукую, кукую, а ты воском Никоновым уши залепил.
Щеки у царя налились краской, но не посмел на Неронова не только голоса возвысить – глаз не поднял. Отошел молча, в смущении.
А Неронов – впрямь воробушек – скок, скок, и нет его, упорхнул в свою пустыньку вологодскую.
В Москве о словах Неронова толки, шумы! Врагам Никона – радость, друзьям – огорчение. Московские колокола вся Россия слышит.
Снова явились к Неронову пустынножители монах Епифаний и белец Савва.
Русский человек не к деньгам тянется, не к золотому кумиру, но к нищей славе. Нищая слава русскому человеку – Иисус Христос.
Неронов Епифанию и Савве обрадовался.
– Бог мне вас послал! Праведные люди ныне приготовляются, скоро тому быть: число Погибели взойдет на небосклоне вместо солнца. Ты, Епифаний, монах. Для тебя есть место в Братошине, под самой Москвой. Нынче не время от врага бегать, пора с врагом биться… Ступай, милый, в Братошино, станешь извещать меня через моих ходоков о всех напастях, что приуготовляет православному народу Антихрист Никон… А твоя дорога, Савва, на Соловки.
Задрожал Савва:
– На Соловки?!
– Возвестишь братии о числе зверя, кое открылось архимандриту Спиридону. А игумена Илью о служебнике Никоновом предупреди, так и скажешь: Иван Неронов, в иноческом чине смиренный Григорий, служебник от Антихриста в печи сжег. Пожалуй, расскажи соловецким старцам о видении.
Посмотрел на Савву, на Епифания долгим взглядом, смутился.
– Уж не знаю, дозволено ли о том говорить, не прогневается ли Господь на меня, бестолкового, но дело общее… Было мне видение, ночью, в этой вот келье. Явился ко мне в великом свете Исус Христос – Исус! – а не как Антихрист Никон пишет: Иисус. И сказал мне: «Служи литургию по-старому, кои книги в пустыне сей есть. А у меня Никоновых прикрас не водится…»
Савва, услышав про Соловки, оттого и задрожал, что в своей пустыньке Епифаний говорил ему о Соловках много раз.
Одолел Савву сатана. Только осенит себя крестом, начнет молитву творить – тот же миг явится перед глазами белая грудь Енафы с розой соска, а то и пострашнее – срамное место.
Открылся Савва Епифанию, и тот, помолясь, посоветовал:
– Плыви на Соловки, да мимо Кия-острова! Плыви по морю, как по горю, ибо надо тебе пройти над морской могилой, где успокоилась от жестокосердия твоего суета прежней жизни.