Аввакум
Шрифт:
– Обедать пора, государь, – сказал Ртищев.
– Пошли пообедаем. Никон уж небось за обе щеки лопает.
Замутило от нечаянной сей жабы, шмякнулось из уст, и некуда глаза девать.
– Собака мне сегодня приснилась! – вспомнил вдруг государь. – Здоровенная собака. За ногу меня укусила.
Никон пробудился так поздно, что и в детстве по стольку не спал.
Полдень.
Вопрошающе уставился на Иову, но Иова ждал, что ему приказано будет. Значит, сказать нечего, от царя не приезжали.
– Вели лошадей закладывать, – распорядился Никон, становясь на молитву.
– Далеко
– В Иерусалим!
– За книгами, за ризами, за бельем послать ли на патриарший двор?
– То все не мое. Я – не патриарх. Сыщи мне иноческую ряску. С меня довольно будет.
Лошадей подали так быстро, что Никон рассердился.
– Торопятся меня выпроваживать! А ну как я вернусь? Пусть обед подадут.
Обед был прост. Никон щами побрезговал, гречневая каша горло ему драла, а квас перекис. Кашу сварили заново, вместо кваса подали взвар из сухих груш. Никон покорно ждал… Не каши – царского вестника. Но каша сварилась, а царь к патриарху ни боярина, ни простого слугу прислать не догадался.
– Поехали! – сказал Никон и сел есть кашу.
– Поехали! – сказал он опять и, открыв книгу, зачитался.
То была «Иудейская война».
«…Болезнь охватила все его тело и в отдельных частях его причиняла ему самые разнообразные страдания, – читал Никон. – Лихорадка не была так сильна, но на всей поверхности кожи он испытывал невыносимый зуд, а в заднепроходной кишке – постоянные боли; на ногах у него образовались отеки, как у людей, одержимых водобоязнью, на животе – воспаления, а в срамной области – гниющая язва, которая плодила червей…»
– Так умирал Ирод, – сказал Никон, и взгляд его стал как тьма.
Сидел неподвижно, и только пальцы ощупывали прочитанное место, словно через буквы можно было дотронуться до плоти иудейского мерзостного царя.
«Мудрецы объясняли его болезнь небесной карой за смерть законоучителей», – прочитал Никон и встал.
– Поплачут еще!.. Поехали.
Борис Иванович Морозов в шубе и в шапке сидел за своим столом и мерз. Приказывать затопить печи – дворню перепугать: свихнулся Борис Иванович. Целую неделю жара, в деревнях дождя крестными ходами у Бога вымаливают…
К делам было такое отвращение, что все бумаги, расходные и приходные книги с глаз долой – запер в ларцы. Чудилось, от бумаг рыбой несет – не светлица, а рыбный ряд.
Спасаясь от наваждения, Борис Иванович приказал принести в светлицу цветов и сердито покрикивал, когда его спрашивали, довольно ли. Лавки, подоконники, ларцы, пол, кроме дорожки до двери, заставили горшками, и в тех горшках был весь сад, все луговое московское лето.
Но цветы удивили и обрадовали на одно мгновение. Люди, чредой идущие перед внутренним взором, отвели глаза. Люди были болезнью старца. Жалкие, корыстные, с их неустанной ложью изо дня в день, из года в год, из века в век.
Угнетала беспомощность, некого было научить правильной жизни, правильному благородному правлению государством. Около царя – ни одного совестливого человека. Кого ни возьми, свой роток ближе, нежели царский. Ради себя, любимых, царю служат. Один Ордин-Нащокин безупречен, но дурак.
Посылал Борис Иванович полковника Лазорева на Украину. Охранял обоз с поташом. Привез умница Лазорев песенку, не поленился, записал.
Ой, плачь, Украино, сырото небого! ТвоюНарод уж криком закричал, но Выговского все увещевают, все ласкают. Сами с булавой к нему кинулись. Хитрово мешок денег, говорят, от гетмана привез, а новому царскому советнику Артамошке Матвееву пан Выговский угодил зеркалом в человеческий рост, панскими белыми креслицами на гнутых ногах, столом, набранным из редких камешков, а камешки те сложены в цветы, в деревья, в птиц, в бабочек. Всей Москве диво. Недорого ныне за измену берут. Царь телом возмужал, а разумом – кутенок. Всякий новый человек для него умный, раскрыв глаза слушает, оттого и дела на Украине хуже некуда. Выговский давно бы войну начал, да сами поляки не спешат поменять мир царя на войну гетмана. Недружба со шведами – ловушка деньгам, государству разор. Один город возьмут, два потеряют. Выскочка Ордин-Нащокин главный хитрец у царя. Сам себя давно перехитрил, а шведы его хитростей не замечают и тоже хитрят что есть мочи.
Ничтожное племя населило землю.
И вдруг горько и сильно пожелал Никона. Грешен перед патриархом, поддакивал его ненавистникам, заодно с другими разжигал в царе соперничество. А Никон взял и ушел. Самовластья царского, ревности его не перенес. Алексеюшко нынче сам с усам, всякое дело желает перевернуть по-своему. Наслушается молодых советчиков – и пошел указы строчить… Не в том беда, что советы выслушивает, а в том, что исполняет вполовину. Ни одно дело до конца не доведено, все на распутье, большое и малое, все царство. Был возле царя Никон, Украину приняли, под Ригу пошли. Тремя перстами крестятся. Пятиглавые соборы строят… Без Никона ничего великого уж не сделается… У царя духа не хватит, а советникам лишь бы из казны ущипнуть, недодать. Не до великого, свои гнездышки охорашивают.
Сердце колотилось, и Борис Иванович увещевал себя не думать ни о чем. Он бы и не думал, да никак не мог дождаться жены, Анны Ильиничны. К сестре поехала за новостями. О Никоне узнать.
– Все, что святейший Никон, а раньше его Борис Иванович свершили, то и есть слава твоя, Алексей Михайлович. И ничего иного доброго и памятного у тебя не будет, ибо душой ты податлив, во все стороны себя сеешь, ждешь зерен от земли неухоженной и бесплодной. Он не понимает! – Борис Иванович уже говорил вслух, покачиваясь из стороны в сторону, так нянчат раненую руку, но он-то нянчил само время, поманившее великими надеждами, несбывшимися. Словно зашла туча, черная, жуткая, и уже гром всклокотал за лесами, солнце стало жгуче, птицы пали в травы, и куры в пыли выкупались. Все предвещало потрясения небесам, пламена, потоки, деревья, согнутые до земли, – и все развеялось, разошлось. Облака шмыгнули серыми мышатами, покропило пыль на дороге, ни удара, ни молнии, ни дождя.
Царь не понимал, что он потеряет с уходом Никона, какая это гроза разошлась всуе.
Себя в Никоновом уходе жалел Борис Иванович.
Наконец-то воротилась из Терема Анна Ильинична.
Цветы еще при ней начали в светлицу носить, но чтоб столько – в голову не могло прийти. Однако, глянув на поголубевшего от нутряного холода Бориса Ивановича, удивлению воли не дала.
– Как хорошо у тебя.
– Рассказывай! Рассказывай! – чуть не криком закричал, будто в этом рассказе было его спасение.