Азеф
Шрифт:
– Брошена бомба!
С газетой в руках Азеф сделал несколько шагов, лицо его было беложелто.
– Брошена бомба... ничего... неудача...
– растерянно пробормотал он.
Но обгоняясь газетчики-мальчишки бежали с разных сторон, крича:
– Замордовано Плевего!
Азеф выхватил листок у одного из них. Руки Азефа дрожали крупной дрожью. Прочитал вслух: - "За-мор-до-ва-но Пле-ве-го". И вдруг остановился, осунулся, вислые руки опустились вдоль тела, смертельно бледный, тяжело дыша, Азеф схватился за поясницу.
– Постойте, - пробормотал он, - я не могу идти, у меня поясница отнялась.
–
– опросила Ивановская.
– Может быть ранен?
– с испугом простонал Азеф. Везде по улицам бежали люди с газетами в руках. В окнах магазинов стали появляться листы с надписью "Замордовано Плевего".
– Я спрошу, что значит "замордовано"?
– Вы с ума сошли. Надо ждать, лучше я поеду в "Варшавский дневник". Подождите.
Держась за поясницу Азеф перешел улицу. Когда скрылся, Ивановская не выдержала. Это был маленький магазин обуви.
– Что могу предложить?
– любезно шаркая, подошел хозяин-поляк на коротеньких ножках. Старая женщина, улыбаясь, сказала:
– Скажите пожалуйста, почему кричат на улицах,
что значит "замордовано".
– Убили министра Плеве, - сказал обувник, - замордовано значит убили.
– Благодарю вас.
Азеф подъехал на извозчике. Он был бледен, волнение всё еще не покидало его.
– Убит бомбой, сделано чисто, - пробормотал он.
– Я был на почте, завтра приезжает Савинков. Явка в 2 часа в "Кафе де Пари". Купите хорошее платье. Ресторан первоклассный. Вторая явка на Уяздовской в шесть. Если я не увижу Савинкова, передайте, чтобы стягивал товарищей в Женеву.
– Разве вы уезжаете?
Азеф осмотрел ее с ног до головы.
– Я никуда не уезжаю, говорю на всякий случай, понимаете? Завтра должны обязательно быть на явке. А сейчас прощайте.
27
В "Кафе де Пари", куда пришла Прасковья Семеновна в дорогом коричневом платье с кружевами, Азефа не было, не было и Савинкова. От трех до шести Прасковья Семеновна гуляла в польской, нарядной толпе на Уяздовской аллее, неподалеку от "Кафе де Пари". И здесь не встретила ни Азефа, ни Савинкова. Прасковья Семеновна ходила в большом волнении, не зная, что же ей делать?
В магазине ювелира, стрелка показывала - семь, - ждать бесполезно. Ивановская пошла в направлении Нового Света. Но вдруг, на мгновенье, возле Уяздовского парка показалась знакомая, худая фигура. Господин приближался, в светлом костюме, в панаме. В двух шагах он пристально взглянул на Ивановскую. Прасковья Семеновна остановилась: - похож на Мак-Кулоха, но не Савинков.
Господин шел прямо к ней, странно улыбаясь улыбкой похожей на странную гримасу.
– Прасковья Семеновна?
– Это вы?
– тихо произнесла Ивановская.
– Господи, на вас лица нет!
Даже теперь Ивановская его не узнавала. Лицо сине-бледное, заостренное во всех чертах, с пустыми узкоблещущими глазами. Другое лицо.
Ивановская бессильно проговорила: - Кто, скажите, кто?
– Егор.
– Погиб?
– Тяжело ранен.
– Господи, Егор, - закрывая лицо руками в кружевных перчатках, прошептала Ивановская, на старушечьих глазах выступили слезы.
– Давайте сядем, - сказал Савинков.
Мимо шла праздничная толпа. Савинков рассказывал о Егоре, об убийстве, об аресте Сикорского. Кончив, добавил :
– Я видел
– Он просил передать, чтобы стягивали туда товарищей.
– Да, да, для нового "дела", - усмехнулся Савинков странной, новой, неопределенной полуулыбкой, - я не знал, что убивать трудно, Прасковья Семеновна. Теперь знаю. Рубить березу, убить животное проще, а человека убить трудно. В этом есть что-то непонятное... метафизическое...
– Вы куда же теперь? Заграницу?
– перебила Ивановская.
– Да, - сказал Савинков, - лиха беда начало.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Окна гостиницы "Черный орел" выходили на набережную Дуная. Говорят, что Дунай голубой. Дунай синий. Но ни на синеву вод, ни на белые пароходы из окна гостиницы не смотрел Азеф. Запершись в номере он писал Ратаеву:
Дорогой Леонид Александрович!
Я совершенно потрясен происшедшим. Но не буду вам об этом писать, мы скоро увидимся. Я думаю приехать в Париж в скором времени. Ужасно, ужасно, дорогой! 7-го июля я писал вам письмо из Вильны, прося выслать мне 100 рублей, после этого 9-го оттуда же послал телеграмму, но денег не получил, так как по делам должен был выехать в Вену. Здесь живу с 11-го, кое-что есть интересное. Будьте добры, распорядитесь высылкой денег сюда, как всегда высылаете. Пробуду здесь еще несколько дней и через Женеву проеду в Париж, где повидаемся. Есть очень интересные сведения, которые сообщу в следующем письме.
Ваш Иван."
Слегка высунув красный язык, Азеф заклеил языком письмо.
2
Савинков несколько ночей не спал. Это было неожиданно. Плеве не покидал его. На столе валялись газеты с изображением старого министра. Савинков смотрел на них. Лицо старика не менялось. "Может быть, надо больше мужества посылать на смерть других, чем идти самому? Всё равно, сидеть ли у церкви Покрова иль метать бомбу. Этого старика я разорвал на части. Как революционер я ненавидел его, хотел его смерти. Смерти хотела Россия, он должен был пасть и пал. Да, да. Всё логично и ясно. Но почему же Ивановская не узнала меня? Почему бессонница? Нервы? Потому, что убил? И совершенно всё равно кого: министра ли, собственную ли жену, товарища, чорта, дьявола? Не думал, что будет след. Метафизическая ерунда, оказывается, существует. Говорят, в Берлине живет с женой и детьми палач. По профессии он ездит и отрубает головы. Одевается в цилиндр, сюртук, отрубив возвращается к жене и делает детей. Что же? Ничего. Интересно спросить этого немца, "нна, мол, Негг Schulze, wie geht's sonst?" He может же быть, чтобы ничего не оставалось у герра Шульце? Хотя может быть у герра Шульце и не должно оставаться. У меня ж, оказывается, остается какая-то метафизическая ерунда..."
Савинков взял газету, еще раз взглянул на Плеве.
Плеве глядел прямо на него. И вдруг, ей Богу, ему показалось, будто бы Плеве ему улыбнулся! Какая чушь! Савинков отшвырнул газету.
3
Сазонов был еще без сознания. Рана была в глаз, в бок, в левую ногу. Весь забинтованный Сазонов лежал в одиночной палате Александровской больницы. У белой постели, за белым столиком, в белом халате сидел доктор. Сазонов тихо бредил. Но иногда вскакивал, начинал кричать. Доктор стенографировал бред. Это был чиновник полиции, разоблаченный провокатор М. И. Гурович.