Азеф

Гуль Роман Борисович

– Каляев? Это мой товарищ по гимназии. Вера Глебовна.

Смутившись под пристальным взглядом, Вера легко заспешила по коридору. А когда шла на курсы, у Восьмой линии обдал ее снежной, за ночь выпавшей пылью сине-кафтанный лихач. И эта снежная пыль показалась Вере необыкновенной.

6

Студент Каляев был рассеян. Долго путался в линиях Васильевского острова. Даже на Среднем едва нашел нужный дом.

На столе шипел самовар. Горела лампа в зеленом, бумажном абажуре. Савинков резал хлеб, наливал чай в стаканы,

слушал Каляева.

– Еле выбрался, денег, понимаешь, не было, уж мать где-то заняла – с легким польским акцентом говорил Каляев.

– С деньгами, Янек, устроим. Университет, брат, горит! Какие сходки! Слыхал о приветствии профессоров?

У Каляева светлые, насмешливые глаза, непохожие на быстрые, монгольские глаза Бориса. Лицо некрасиво, аскетически-худое.

– Рабы… – проговорил он.

– Единственная революционная организация это – «Касса». Я войду и тебе надо войти, Янек.

Каляев был задумчив, не сводя глаз с абажура, он сказал:

– Вот я ехал сюда в вонючем вагоне, набит доверху, сапожищи, наплевано. Всю ночь не спал. А на полустанке вылез, – тишина, рассвет, птицы поют, стою у поезда и всей кожей чувствую, до чего жизнь хороша!.. а приехал – памятник Муравьеву, жандармы, нагайки, – Каляев махнул рукой, встал, заходил по комнате.

Над ночной стеной серых, грязных домов, в петербургском небе горело несколько звезд.

– Горят звезды, – тихо сказал Каляев, глядя в окно, – в небе темно, а звезды всё-таки есть. Горят и не гаснут. Савинков, смеясь, обнял его.

– Ты поэт, Янек! Хочешь прочту тебе свое последнее cтихотво-рение?

В зеленоватом, от лампы, сумраке Савинков закинуто встал, зачитал отрывисто:

«Шумит листами Каштан Мигают фонари Пьяно. Кто то прошел бесшумно Бескровные бледные лица Ночью душной в столице Ночью безлунной Полной молчанья Я слышу твои рыданья Шумит листами Каштан Пьяно, А я безвинный ищу оправданья».

– Хорошо, по моему, – улыбаясь сказал Каляев.

Знаешь кого я люблю?

– Кого?

– Метерлинка.

7

Вера знала его быстрые шаги по коридору. Знала, что торопливо отпирает дверь. Савинков знал, почему торопился со сходки. Поднимаясь, внутренне проговорил: – «В окне свет». – Войдя, услыхал: – Вера поет вполголоса за стеной. И чем слышней пела Вера, тем сильней хотелось ее видеть.

Мотив кончился. Потом возник. Савинков услыхал: мотив пошел в столовую. Снова стал приближаться. Когда был у двери, Савинков распахнул:

– Как вы напугали – вздрогнула Вера. Движенье было: поддержать. Савинков сказал:

– Я только что пришел, зайдите, Вера Глебовна, посидим.

Вера волнения его не видела.

– Вы

сегодня не ходили на курсы?

– Почему?! Была.

– Ах были? Слушали Лесгафта, он любимец курсисток…

– О Петре Францевиче так стыдно говорить.

– Почему?

С Шестой линии со звоном, грохотом, вывернувшись, загремели пожарные. На далекой каланче запел жалобно набат. Вера обрадовалась пожару, чтоб встать. Подойдя к окну, сказала:

– Пожар.

– Да.

В темноте, среди белого снега, с факелами, по улице скакали пожарные. Бежали люди. Сзади смешно ковыляла толстая женщина с палкой.

– Где-то горит, – проговорил Савинков. Вера чувствовала, он так близко, что нельзя обернуться. Вера не успела подумать, хотела закрыть глаза, вырваться, повернуться. Вместо этого – закружилась голова. Савинков, держа ее, целовал глаза, щеки, руки. Вера почувствовала запах одеколона. Что говорил, не разбирала. Видела что бледнеет, став необыкновенно близким. И, почувствовав, что под шепот падает, Вера закрыла глаза. Не испытывая счастья, обхватила его за плечи.

8

На Подъяческой у курсистки Евы Гордон бушует собрание. Комната тяжело дышит дымом. Но квартира безопасна. Потому так и спорят члены кружка «Социалист». Брюнетка с жгучим семитским профилем, Гордон стоит у двери. Посредине жестикулирует марксист-студент Савинков, требуя политической борьбы, сближения с народниками. Слушает рабочий Комай, упершись руками в колена, с лицом, словно вырубленным топором. Курит студент Рутенберг. Поблескивает черным пенсне краснорыжий человек средних лет с лошадиным, цвета алебастра, лицом М.И. Гурович, сидит он возле рабочего Толмачева, смуглого цыгана защепившего складкой переносицу, чтобы лучше понять Савинкова.

Савинков говорит о борьбе, о терроре. Приливает к сердцу Толмачева тоска. Хлопает в мозолистые ладоши. И Гурович аплодирует, крича:

– Правильно!

– Товарищ Гурович, тише! – машет хозяйка, – вот уж какой вы, а еще старший.

– Ах, что вы товарищ Гордон!

– Правильно, Борис Викторыч! – кричит Комай. Савинков протягивает руку за остывшим чаем. Но руку горячо жмет Гурович.

– Удивительно говорите, большой талант, батюшка, – отечески хлопает по плечу.

– Расходитесь, расходитесь товарищи…

– Не все сразу.

– Вам на петербургскую, товарищ Савинков? Савинков и Гурович выходят с Подъяческой. Оба чувствуют, как было накурено в комнате. Охватила сырость ночных мокрых тротуаров. А Ева Гордон открывает окно. И зелено-синим столбом тянется дым кружка «Социалист» вверх, в побледневшую петербургскую ночь.

9

Из-за Невы бежал синеющий рассвет, дул крепкий приневский ветер, Гурович в темно-синем халате с пушистыми кистями сидел, задумавшись, в кабинете. Эту весну он решил провести в Крыму. Лицо было сосредоточено. Он что-то обдумывал. Потом на листе ин-фолио вывел – «Директору департамента полиции по особому отделу».

Просторная квартира выходила на набережную. Нева просыпалась. В елизаветинские окна вплывало солнце, заливая Гуровича за столом ярким светом.