Азеф
Шрифт:
А вторая ассоциация — и вовсе убийственная. Достаточно сдвинуть ударение…
Саша Черный после разоблачения Азефа иронизировал так:
Вам все равно — Еврей ли, финн, иль грек, Лишь был бы только не «Евно», А человек.Ассимилированные евреи обычно русифицировали свои имена: Борухи становились Борисами, Гирши — Григориями или Георгиями. Как называл себя Евно в Ростове? Евгением («благородный»!), как позднее? Иваном, как тоже позднее, но в другом кругу? Ионой?
Русифицировалась и фамилия. Азефа
Вообще ценность и без того малочисленных свидетельств о детстве-отрочестве-юности Азефа снижается тем, что все они относятся ко времени после разоблачения двойного агента.
Взять для сравнения, к примеру, Георгия Аполлоновича Гапона. Весной 1905 года, когда харизматический священник уже стал главным российским революционным героем, его бывший семинарский преподаватель И. М. Трегубов умиленно вспоминал о том, каким чистым, благородным и любознательным юношей был молодой Георгий. А год спустя, после бесславной гибели отвергнутого революцией вождя, о нем пошли мемуары совсем иного рода… В совокупности удается создать более или менее объективную картину. К сожалению, в те годы, когда «Иван Николаевич» (Азеф) был гордостью русского революционного подполья, никому не пришло в голову поделиться воспоминаниями о его молодых годах. Негативные отзывы поздней поры ничем не уравновешиваются. Приходится давать волю воображению.
Конечно, товарищи его не любили. Кто ж полюбит такого красавца. Конечно, он, никем не любимый, бывал груб. Это за ним и потом водилось. Бывал и сентиментален. Как учился? Наверняка хорошо. Азеф все всегда в своей жизни делал на совесть, по первому разряду. Учился хорошо, а училище почему-то вынужден был оставить, не получив аттестата. Бедность?
Вот еще одно свидетельство из книги Лонге и Зильбера:
«Азеф еще в старших классах реального училища был замечен в предательстве: так он якобы выдал несколько тайных кружков, которые в Ростове-на-Дону, как и во всех других городах России, составлялись из наиболее пылкой, великодушной и развитой части учащейся молодежи. На деньги, получаемые от полиции, ему удалось, по словам некоторых, кончить свое учение».
Но в том-то и дело, что Азеф не закончил учения. И, оставив Петровское училище, он зарабатывал на жизнь не доносами, а честным и притом очень разнообразным трудом.
Был конторщиком. Был репетитором. Был коммивояжером. Был секретарем у фабричного инспектора. Был актером (актерские способности у него имелись) в какой-то труппе, гастролировавшей в Ялте. Вероятно, играл комических злодеев (с его внешними данными!). Был репортером газеты «Донская пчела».
Газета эта была сугубо провинциальной и безыдейной, рассчитанной на обывателя, но избегавшей опасной сенсационности. Издатель (присяжный поверенный Тер-Акопян) и основной обозреватель (Чахрушьян) были армянами, но на содержании газеты это почти не сказывалось. Огромное место занимали в ней реклама и официоз (законоположения, отчеты о заседаниях городской думы). Серьезных аналитических статей не было. Мир вне Ростова в основном ограничивался соседними городами Восточной Новороссии: Таганрогом, Мариуполем, самое дальнее — Ялтой. Центром мировой культуры и учености был Харьковский университет. Всероссийские новости почти сводились к известиям о перемещениях членов высочайшей фамилии.
Статей, подписанных именем или инициалами Азефа (Азева, Азиева, Азова), найти не удалось. Соблазнительно было бы думать, что один из постоянных обозревателей «Донской пчелы», «Аргус» или «Прометей» —
9
Еврейская религиозная школа второй ступени.
Впоследствии он не писал ничего, кроме писем. Деловых, сухих, толковых — товарищам по боевой организации и начальникам из охранного отделения. И сентиментальных — двум женам, первой — революционерке, и второй — кафешантанной певице.
А вот что он читал?
Интересный вопрос.
По словам революционерки Марии Селюк, «…он знал сочинения Михайловского, которого мы в то время очень почитали, читал Канта в подлиннике, умел умно и интересно говорить, когда был в ударе».
Итак, Кант.
Профессиональным философом-кантианцем был Соломон Рысс. Между прочим, он говорил вот что, полемизируя с Плехановым (Бельтовым):
«Взять хотя бы эту злосчастную идею… о переходе количества в качество. Ведь это — философская бессмыслица. Количество не может перейти в качество… Никакое количество вашего пролетариата не заменит качественного акта».
Можно попытаться описать спор эсеров и эсдеков, как полемику кантианцев с гегельянцами (поскольку марксизм наследует гегелевской диалектике). Читал ли Азеф Гегеля? Он, который весь — вещь в себе… и в то же время отрицание отрицания.
Ну а Николай Константинович Михайловский (1842–1904) был главным идеологом, если угодно, главным философом русского народничества. Упование на крестьянский общинный социализм сочеталось у него с культом героев, ведущих за собой толпу — в духе Томаса Карлейля.
По свидетельству эсера Андрея Александровича Аргунова, в 1899 году в Москве Азеф «на одном из журфиксов… взволнованным голосом» защищал Михайловского, «…упирая в особенности на теорию „Борьбы за индивидуальность“. Речь продолжалась довольно долго и произвела на окружающих довольно сильное впечатление своей искренностью и знанием предмета».
«Борьба за индивидуальность» (1875) Михайловского — достаточно серьезный и оригинальный философский и социологический труд. Социум предстает под пером Михайловского сложной структурой, состоящей из разновеликих, стремящихся к самопроявлению индивидуальностей. «Органическое» развитие общества ведет к подавлению индивидуальности. «Как и всякое целое, общество тем совершеннее, чем однороднее, проще, зависимее его части, его члены». Для Михайловского эта ситуация трагична. Вероятно, в революции он разумел возможность ухода от «органического» пути развития, специализирующего и уплощающего человека.
Может быть, и стоит подумать, как соотносится все это с личностью и судьбой Азефа. С его несколькими личностями и одной судьбой.
Но, конечно, Азеф являлся не теоретиком, а практиком. К политической партийной казуистике он всегда был более или менее равнодушен. О «теоретической малообразованности» вождя эсеровских боевиков говорила в показаниях комиссии по его делу его жена, Любовь Григорьевна, урожденная Менкина. «Он нигде не мог двух слов связать как следует». На каком-то собрании в Дармштадте читал свой реферат — Менкиной-Азеф «стыдно было слушать». Но очень скоро от участия в теоретических спорах он вовсе отошел.