Азиаде. Госпожа Хризантема
Шрифт:
Несмотря на стрельбу, затмение идет своим чередом – весь диск луны окрашен в чрезвычайно яркий красный цвет, вызванный особым состоянием атмосферы.
Я пытаюсь объяснить эти явления с помощью свечи, апельсина и зеркала – старый школьный способ.
Наконец я исчерпал свои познания в этой области, но мои ученики так меня и не поняли; гипотеза, согласно которой Земля круглая, для Азиаде совершенно неприемлема, она с достоинством ее отвергает и отказывается принимать мои слова всерьез. Я вхожу в роль педагога – жуткая фигура! – и тут же начинаю смеяться как безумец, съедаю апельсин
Зачем нужна, в конце концов, эта дурацкая наука, и зачем мне разрушать суеверие, которое делает их еще более очаровательными?
Мы втроем стреляем в окно, целясь в луну, которая продолжает там, наверху, исполнять свой кровавый трюк среди сияющих звезд, на лучезарнейшем из всех небес!
Часов в одиннадцать Ахмет будит нас, чтобы возвестить об успехе операции: луна выздоровела.
В самом деле – луна, очистившись, сияла, как фарфоровая лампа, в лазурном небе Востока.
«Матушка Бехидже» – необыкновенная старуха, немощная, но дожившая до восьмидесяти лет, дочь и вдова паши. Она более мусульманка, чем Аллах, и более непреклонна, чем Закон Пророка.
Покойный Шефкет-паша, супруг Бехидже-ханум, один из фаворитов султана Махмуда, был причастен к избиению янычар. Бехидже-ханум, к советам которой в то время прислушивались, толкала его на это всей силой своей власти.
Старая Бехидже-ханум живет на крутой улице в турецком квартале Джангир на холме Таксима. Ее дом нависает над обрывом двумя эркерами с окошками, забранными решетками из ясеня.
Оттуда можно обозревать кварталы Фюндюклю, дворцы Долмабахче и Чераган, холм Сераля, Босфор, «Дирхаунд», похожий на ореховую скорлупку, брошенную на голубую скатерть, Скутари и весь азиатский берег.
Бехидже-ханум, раскинувшись в кресле, проводит на этом наблюдательном пункте целые дни. Азиаде часто сидит у ее ног, ловит малейший жест своей престарелой наперсницы и с жадностью внемлет ее словам, словно предсказаниям оракула.
Эта близость молодой дикарки и старой аристократки, суровой и гордой, благородного происхождения, из хорошей семьи, кажется мне странной.
Я знаю Бехидже-ханум только понаслышке: неверных в ее жилье не допускают.
Как утверждает Азиаде, она, несмотря на свои восемьдесят лет, еще хороша собой, «хороша, как прекрасный зимний вечер».
Каждый раз, когда Азиаде сообщает мне какую-то новость, пересказывает какое-либо глубокое суждение о чем-то таком, о чем, казалось бы, она не должна ничего знать, я спрашиваю ее: «Кто научил тебя этому, дружок?» Азиаде отвечает: «Матушка Бехидже».
«Матушка» и «отец» – слова, которые употребляются в Турции, когда речь идет о людях почтенного возраста, даже если сами эти люди вам безразличны или незнакомы.
Бехидже-ханум не мать Азиаде, и, уж во всяком случае, не благоразумная мать, которая старается уберечь свою дочь от тревожащих воображение рассказов.
Прежде всего, она будоражит ее воображение во всем, что касается религии, и с таким успехом, что бедная сирота часто проливает горькие слезы из-за своей любви к неверному.
Старуха будоражит ее воображение и по части романической, рассказывая длинные
Это длинные фантастические истории, похождения великого Чингиса или древних героев пустыни, персидские или татарские легенды, в которых юные принцессы, преследуемые злыми духами, показывают чудеса храбрости.
Когда Азиаде приходит вечером в более приподнятом настроении, чем обычно, я могу с уверенностью сказать ей:
– Ты провела день, милый мой дружок, у ног матушки Бехидже!
Восемь дней мне выпало провести в Бююкдере, на холмах вдоль Босфора, при выходе в Черное море. «Дирхаунд» стоит на якоре рядом с большими турецкими броненосцами, которые выполняют здесь роль сторожевых псов на случай каких-либо демаршей со стороны России. Это обстоятельство, которое заставило меня покинуть Стамбул, совпадает по времени с пребыванием Абеддина в своем доме; все к лучшему – вынужденная разлука заменяет нам осмотрительность.
Холодно, моросит дождь, мои дни проходят в прогулках по Белградскому лесу [76] , и эти прогулки уводят меня в счастливую пору моего детства.
Древние дубы, остролист, мох и папоротники – все почти как в моем Йоркшире. Если не считать того, что сюда запускают медведей, можно было бы подумать, что это добрый старый лес моей родины.
Самуил боится «кеди» (кошек). Днем кошки рождают в его голове странные идеи; он не может смотреть на них без смеха. Ночью он старается держаться от них на почтительном расстоянии.
76
Белградский лес – относительно крупный лесной массив к северо-западу от Стамбула.
Я одевался, собираясь на бал в посольство. Самуил попрощался со мной и пошел спать, но тотчас вернулся и постучал в мою дверь.
– Бир мадам кеди, – сказал он с испуганным видом, – бир мадам кеди (мадам кошка) ки портате се пикколос дормир ком Самуил (принесла своих котят спать с Самуилом)!
И продолжал, не глядя на меня, с невозмутимой серьезностью:
– В моей семье считают, что если кто разорит кошачий дом, тот в течение месяца должен умереть! Господин Лоти, что мне делать?
Покончив со своим туалетом, я решил помочь своему другу и пошел в его комнату.
Мадам Кеди действительно расположилась на подушке Самуила, в самой ее середине. Это была дородная рыжая особа. С горделивым и величественным видом она сидела на своем непомерно широком заду и по очереди переводила взгляд с оцепеневшего Самуила на котят, резвившихся на одеяле.
Самуил, у которого слипались глаза, с обреченным видом следил за этой семейной сценой, ожидая избавления от одного меня. Я не был знаком с этой мадам Кеди, однако мне не составило никакого труда посадить кошку на плечо и вместе с котятами вынести из комнаты. После этого Самуил, тщательно вытряхнув свое одеяло, сделал вид, что ложится спать.