Азиат
Шрифт:
— П-плеханов выстегал Мартынова с Акимовым, как мальчишек. З-за что? Они в-высказали свою точку з-зрения. Я з-знаю, ее придерживается М-мартов и другие делегаты. П-почему же тогда в-все должны исповедовать в-взгляды Ленина? П-почему?
— Потому что они выявляют истину.
— И-истину! — с иронией усмехнулся Крохмаль. — Ее следует еще д-доказать.
— Нельзя, Виктор Николаевич, будучи ущемленным в самолюбии, менять свои принципы. Плеханов поэтому резко, но совершенно справедливо отводил никчемные нападки от Ленина.
Крохмаль махнул рукой, считая,
— Мне жалко Юлия Осиповича. Столько лет его с-связывала дружба с Лениным, а теперь она р-рушится на наших глазах…
— И рухнет, — вскинул на Крохмаля взгляд Герасим. — Мартов не понимает или не хочет понять, что партия — прежде всего организация. И успех ей принесет только железная дисциплина, только единство.
И хотя Виктору Николаевичу явно не нравилось, каким тоном отвечал Мишенев, с прежним расположением мягко возразил:
— Ну, з-зачем же так к-категорично судить об Юлии Осиповиче? Все далеко не так просто, все много сложнее, чем кажется нам…
— Не вижу сложности в том, что ясно, — отрезал Герасим Михайлович.
Крохмаль на мгновение задумался: «Не так уж податлив этот «скороспелый искровец»… Но спокойно продолжал в нужном направлении разговор:
— Ленин з-заражен д-диктаторством и не терпит инакомыслящих. А ведь можно найти общий язык, пойти на у-уступки друг другу.
— Да нет уж! — усмехнулся Герасим Михайлович. — Лучше разрыв, чем уступки и соглашения.
— Серьезно? Зачем же так! Ленин у-уверовал в свою непогрешимость, а ведь он тоже может ошибаться.
— Разумеется. От ошибок никто не застрахован. Но одна ошибка — это ошибка. Две — тоже еще можно считать ошибкой, но цепь их — уже линия. Ленин борется за единство наших рядов.
Крохмаль долго молчал. Его, привыкшего к бравированию, совершенно сбил с толку этот без году неделя революционер.
— Устал я от всего, — откровенно признался он.
Белый фланелевый пиджак, выделявший его среди других, мешковато топорщился на спине, а глаза от бессонной ночи были воспалены, взгляд опустошен.
— Как утомительны эти б-бесплодные схватки… А я, между прочим, тюрьмой покупал для себя право высказывать с-свои убеждения, — сердито сказал Крохмаль.
— Тем обиднее видеть эти шатания, — отпарировал Герасим Михайлович.
Час был поздний. Кафе пустело.
— Какая тяжелая атмосфера царит у нас на съезде! — устало покачал головой Крохмаль. — Эта ожесточенная б-борьба, эта агитация д-друг против д-друга, эта резкая полемика, это н-не товарищеское отношение!..
— Позвольте, позвольте, — остановил его Мишенев и невольно повторил ленинские слова: — Я думаю совсем наоборот: открытая, свободная борьба. Мнения высказаны. Решение принято!
Герасим Михайлович приподнялся на носках.
— Только так я понимаю наш съезд! А не то,
Крохмаль надменно посмотрел на Герасима Михайловича и обернулся к подошедшему Гусеву.
— Не совсем так, — сказал он. — Выбили ш-шпагу из рук, обезоружили…
— Спорьте, спорьте, — включился в разговор деликатно Гусев. — В политике жертвы неизбежны!
Его поддержал Мишенев:
— Замечательные слова произнес Владимир Ильич: «Наша партия, — сказал он, — выходит из потемок на свет божий и показывает весь ход и исход внутренней партийной борьбы…»
Дюжие полисмены, вышагивающие по каменным плитам вблизи отеля «Золотой петух», остановились у раскрытого окна, и делегаты оборвали разговор. Два дня назад одного товарища они в чем-то заподозрили и вызвали в полицейское бюро опроса, затем направили дело в суд. Это грозило неприятностями — давало королевской полиции повод вникнуть в суть дела и обнаружить съезд.
Мишенев, Гусев и Крохмаль, не выказывая беспокойства, поодиночке оставили кафе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пароходик в море кидало, как щепку. Мишенев впервые узнал, что такое качка и мертвая зыбь. Волны извергали каскад брызг, обдавали палубу водяной пылью.
Уже как будто совсем разъяснилось. Буря прошла стороной. А волны все били и били о борт. Скрипели снасти. Солнечный свет залил весь пролив, а море все не утихало. Пронзительно кричали чайки, распарывая тонкими крыльями воздух.
Герасим Михайлович еле стоял. Его мутило. Но, глядя на Ленина, крепился. Владимиру Ильичу будто нравилась разыгравшаяся стихия моря. Он натянул на глаза кепку и ходил себе по палубе, засунув руки в карманы. Время от времени останавливался и подставлял лицо рассерженному ветру.
Зато Надежда Константиновна жестоко страдала от морской болезни. Привязанная и укутанная пледом, она сидела в кресле бледная и измученная.
К полудню пароходик подошел к сумрачным скалам Дувра. Город был затянут в туман. Сизым пологом накрывала его густая копоть.
Гомон, пароходные гудки, суета такелажников, до хрипоты надрывавшиеся голоса вахтенных у трапов наполняли пристань. Удары рынд, стоявших у стен, извещали о полдне. Верещали портовые лебедки, вздымались стрелы оживших допотопных чудовищ-кранов, разгружавших корабли. А рядом, у причалов, все еще бились волны с гребешками грязной пены, все еще тревожно шумело море.
Навсегда Герасим Михайлович сохранит в памяти это море и порт.
После парохода делегаты пересели на поезд и через несколько часов были в английской столице. Ленин повел их к Алексееву, старому лондонскому товарищу. Он квартировал в доме, расположенном в маленьком сквере. Владимир Ильич постучал три раза молотком, привешенным у входной двери, и стал ждать. Появился небольшого роста брюнет с бородкой и усиками. На нем был старомодный пиджак. Сквозь толстые стекла очков блеснули большие черные глаза.