Азюль
Шрифт:
К окошку подобрался высокий негр. Его соседи по очереди уже успели понять из отдельно усваиваемых фраз, что он из Ганы.
– Ну!
– торопит его дежурный немец своим голосом не терпящим возражения и ненавидящий чужих проволочек. Уроженец Африки стоит и смотрит на него широко открытыми глазами.
– Ну! Паспорт!
Тот, опомнившись, дал паспорт. Служащий рассмотрел его и бросил в коробку.
– Заходи!
Негр входит. Перед ним расстилается большой двор, переходящий в улицу, вдоль которой стоят разного рода и вида строения, напоминающие концлагерь. Видимое в открытые окна неисчислимое количиство задейстованных компьютеров создают неожиданный контраст с первым впечатлением и успокаивают:
– Ждать там! Ну, давай, быстро пошел!
– один из полицейских машет неопределенно в сторону отдельно стоящего здания. Рядом в будке заливаются лаем три овчарки, раздражаясь совершенно демократично на представителей всех рас.
Внутри большого двухэтажного здания находится огромный холл, от которого во все стороны расходятся многочисленные коридоры и кабинеты, в которых прячутся работники. Он плотно забит людьми: черными, белыми, желтыми, бесцветными, многоцветными и другими. Белые, одетые бедно или совсем плохо перемешаны с высокими и статными неграми в добротных костюмах. Яркие красочные курдско-турецкие платья мелькают между грязными и порванными албанскими куртками. Там группа вьетнамцев вызывает явное неудовольствие маленького турка, делающего вид, что он - султан всего этого сброда. Ему есть на ком выместить свое неудовольствие - в углу жмуться к стенке человек десять женщин и детей, все совершенно непонятных возрастов, и совершенно очевидно его семья. Лица у собравшихся радостные и облегченные. Они уже пережили тысячекилометровые путешествия, потратили деньги, перешли вброд реки, нелегально пересекли границы. Все это позади. Они в долгожданном месте, о котором столько мечтали, грезили в беспокойных снах. Можно смеяться, говорить друг с другом обо всем, понимая и не понимая. Ведь впереди совершенно точно, - счастье, богатство! Сейчас можно быть беспечным.
Стоит адская какофония голосов, такая, какую, наверное, услышал Всевышний, когда в Вавилоне покарал людей разными языками и наречиями. Но нынешние потомки Адама оказались смышленней и научились находить общий язык. Теперь здесь галдело нечто ужасное, периодически прерываясь детскими истериками.
Вдруг над толпой пронеслось одно единственное слово, исковерканное интонациями и акцентами и выученное в немецком языке первым: "Эссен!" Толпа качнулась и лавиной бросилась в одну сторону, где появился человек, держащий в руке пачку бумажек. Гул голосов стал еще более сильным и взволнованным. Но мужчина, державший бумаги, был весьма опытен в усмирении этого человеческого стада. Он просто стоял и молчал, смотря отсутствующим взглядом в никуда. Ропот, шум постепенно смолкли. Тогда он принялся негромким голосом читать имена и фамилии, написанные на бумажках. Когда названный объявлялся, ему выдавали документ. Счастливчик с гордым видом человека, который смог обмануть других и получить талон на еду раньше, важно, но постепенно ускоряя шаг, направлялся он к столовой засвоей порцией обеда. По мере того, как толпа редела, ропот усиливался. Те, кто еще не получили причитающегося, бурчали громче и громче, боясь, что их забыли или что не хватит еды. Но уже через пятнадцать минут в том же холле все собрались назад и с довольными физиономиями уплетали выданный паек. Голосов почти не слышно, лишь звук, создаваемый парой сотен одновременно жующих ртов плывет над залом.
Юра, Леня и Борис устроились вместе на длинной лавке и спокойно поедали свой обед, каждый расправлясь с ним по-своему. В твердой тарелке из фольги лежал горячий гуляш с картошкой. Они имели ужасно соблазнительный вид. Человеку, умеющему по-настоящему ценить еду после долгого недоедания, проглотить такую порцию не позволит душа. Он скорее будет молится на нее, а потом наслаждаться каждым граммом пищи. Мясо оказалось свежим, нежилистым, картошка пахла картошкой. Ко всему этому дали еще литровую
Пережевывая со знанием дела, неспеша, русская компания перебрасывалась словами. Юра, как всегда, задавал тон.
– Германия, черт! Кормят! У нас бы говна на палочке дали. Картошка бы гнилая, мясо - одни жилы, а сок - тот, вообще, кто даст? Вот черти!
– он уплетал порцию с жадным и ненасытным взглядом, невзирая на хороший завтрак в Красном Кресте.
Борис ел медленно, смакуя каждую картофелину, каждый кусочек мяса. В глазах у него горел голодный блеск, как у человека не евшего уже несколько дней. Он, казалось старался растянуть удовольствие, запомнить вкус на случай, если прийдется еще голодать. Проглотив очередной кусок, он решил тоже поддержать разговор.
– Ты у нас бы еще на азюль попробовал сдаться, - усмехнулся он. Тебя бы там накормили, конечно!
– его лицо вытянулось, представив, чем бы его в действительности накормили там.
– Я, когда паспорт в окошко дал, - вклинился с глупой улыбкой Леня, думал, что они меня пошлют. Он на меня так посмотрел, потом в паспорт, пошел что-то у полицая спросил, потом опять ко мне и смотрит...
– Смотрит добрыми глазами и думает, на хрен тебя послать или азюль дать, - прокомментировал Боря.
Юра поведал анекдот, времен бабушек, выдав его за новоиспеченный, но всем все равно приятно услышать. Сидящий напротив негр отбросил пустой пакет из под сока и смотрел, как они смеются, потом улыбнулся и сказал:
– Дойчланд - гут!
– коллега?
– его твердые и здоровы, как у лошади белые зубы показали веселый оскал.
– Гут, Гут!
– ответили ему хором.
– Ай - Дойчланд гут!
– добавил тот, покачав головой в подтверждение и поинтересовался.
– Коллега югославишь?
– Нет, руссишь!
– ответил Боря.
– А! Горбачев!
– обрадовался негр.
– Горбачев капут!
– пояснил Юра.
– Руссланд - Ельцин!
– А! Ельцин! Гут! Перестройка!
– он был явно подкован политически.
– Ладно, - Юра поднялся.
– Идем на улицу перекурим, а то нам негр лекцию по истории СССР читать станет.
Они вышли во двор перед домом. Лагерь состоял из трех административных корпусов и десятка бараков. Туда-сюда сновали люди. Немцы бегали с озабоченным видом, делая вид будто работают с азюлянтами. Азюлянты бродили из стороны в сторону. Им нет необходимости притворяться, что они работают беженцами: все и так знают, что они притворяются.
Юра, как самый осведомленный говорил:
– Нас здесь записывают, мне сказали, берут кровь, дают документ, а потом везут в другой лагерь, более постоянный.
– Но еще должно быть интервью, - вставил неуверенно Борис.
– Они спрашивают о твоих мотивах...
– Глупости!
– перебил Юра.
– Потом будет большое интервью, там спросят.
– Но они здесь тоже могут спросить.
– А хрен с ними! Пусть дадут лагерь... Нам, вообще, нужно вместе проситься, а то поселят тебя, Боря, с негром и будешь ты...
Время добралось уже до трех часов дня. Они вернулись наздад в здание. Вскоре пришел служащий и объявил, что теперь развезут по лагерям, а завтра все опять собираются на прежнем месте в старом добром Швальбахе для дальнейших процедур знакомств. Опять раздали бумажки, в которых на этот раз значилось название лагеря. Толпа двинулась к выходу, где ждали автобусы. Юра, Леня и Борис попали, как и просили, в одно место с непроизносимым названием "Ягдшлосс Минбрюх".
По потолку медленно полз паук. Он не плел паутину, а просто, как всякий опытный строитель, намечал место. Я наблюдал за ним уже минут пятнадцать, будучи в глубине души доволен, что не нужно посвящать себя другому занятию. Катя спала. Скоро ее надо будет будить, а пока и мне отпущено еще понежиться.