Б/У или любовь сумасшедших
Шрифт:
— У Раскурова тоже красивый?
— У него красивее всех, слаще всех, тверже всех, дольше всех и всегда, везде, стоит только попросить, стоит — только попросить. Как я его любила, ведь я с ним с двенадцати лет, научил всему…
— Ты знала, что он с твоей матерью?
— Конечно. Ведь он жил у нас, когда жена уезжала.
— Ты знала и он тебя учил?
— Мы любили, и если б…
— …не Юля, он бы женился на тебе, да? Я спрашиваю, да?
Вспомнился эпизод из фильма по Прусту, когда Сван приходит к проститутке и, стоя, с сигарой в зубах, глядя поверх ее спины и мотающегося ритмично
«Вот сигары только не хватает».
— Он обещал жениться? Обещал, что уедете в Москву, начнете новую жизнь, мать поймет, простит, она бы и вправду простіша и поняла. Не сейчас и не нам о ней говорить. Как ты узнала про Юлю?
— Я догадалась и спросила.
— Как догадалась?
— Она один раз запела нашу песенку.
— Какую?
— «Нам с девчонкой каюк, наша мама на юг укатила…» Дальше не помню, возьми меня крепче.
— Вот так?
— Вот так?
— Раскуров научил?
— Да.
— Банальнейший прием. Это делают со всеми б…ми.
— Я не была б…ю.
— Знаю. А вот ты знаешь, где он сейчас?
— Что-то случилось, он не звонит, не пишет. Я спрашивала у его жены.
— Ну а она?
— Она… «Этот человек меня не интересует».
— Она что — стерва?
— Нет.
— Нахлебалась до тошноты?
— Наверное. Она так страдала, я думаю, что мечтала, чтобы лучше б уж он умер.
— Он… — Герман Васильевич осекся. Даже в нынешнем ее состоянии сообщить о не-жизни Почасовика означало погубить все. — А ты не думала временами то же: лучше бы он умер?
— Никогда. Я забрала к себе Юлю, и все.
— Так сильно его любишь?
— Так сильно.
— Девочка моя, — Герман Васильевич взял ее за плечи, повернул лицом к себе, — девочка моя, — он откинул косички Клеопатры, нежно погладил ее лоб, губы, — я сделаю все, чтобы вы уехали из этой помойки. Ты вылечишься, финны очень упорные люди. Ты вылечишься и все забудешь…
— Что я должна еще сделать?
Это она опрокинула его, она — нахлобученная, униженная, загнанная в темный угол с пауками.
Он взял ее на руки и, покачивая, стал носить по комнатам, по коридору.
— Что я должна еще сделать? Говори и дай еще.
— Первое: ни в коем случае не искать Раскурова, ты ему навредишь, подведешь под монастырь.
— Я хочу его видеть, попрощаться.
— Он растлил твою сестру.
— Я хочу посмотреть в его лицо.
— Слушай меня. Ты завтра уедешь со своим белесым поросенком.
— Он брюнет.
— Ты завтра уедешь со своим белесым поросенком и с Юлей через Выборг.
— А сегодня?
— Сегодня ты должна увидеться с этим седым ученым. Здесь. Во что бы то ни стало.
— Я не знаю, где его искать.
— Он должен сегодня позвонить. Должен, или…
— Он звонил вчера, сказал, что был на хуторе.
— Я знаю. Сегодня ты его позовешь сюда.
— Я не хочу, я боюсь Зверя.
— Зверя нет. Он придет один.
— Это будет действительно все, точка?
— Я клянусь тебе.
— Ты уже клялся.
— Да клялся, и поэтому ты сейчас у меня на руках, а не в целлофановом мешке на дне Обводного канала или Черной речки.
— А что, по-твоему, лучше?
— Лучше клиника в Турку или в Ювяскюле и безбедная скучная
— Он позвонит скоро. Дай еще колесико.
— Седой даст.
— И потом все? Точка?
— И восклицательный знак, а не вопросительный, как любил говаривать Раскуров.
— Ты его знаешь?
— Приходилось встречаться.
— Он в этих делах не замешан. Ты слышишь, не замешан.
— В чью дочь был влюблен Касик?
— Одной врачихи.
— По имени Кража.
— Кража? Какая Кража?
— По древнеиндийски Тая — Кража.
— Ты и про нее знаешь. А что она крала?
— То, что нужно, вернее, ненужно. Ну что ж, до завтра.
— А колесо?
— Седой, Седой…
Он увидел ее вечером того же дня, забрызганную кровью Седого красавчика.
Вот о чем вспомнилось майским утром Герману Васильевичу, сидящему в черной «Волге» и равнодушно глядящему на «кипучую, могучую». «Самая любимая» здорово попло-шала: улицы с неубранным мусором, пустые коробки домов, «поставленных на капремонт», немытые троллейбусы. Правда, на их грязных боках появилась реклама вроде «У МММ нет проблем». С Большого Каменного машина свернула во двор. Здесь, в этом сером доме-монстре, жил Дружбан. Тургеневская девушка из благопристойной академической семьи стала его женой. Терема поразили. За плоской стальной дверью открылся обширный холл, уставленный «породистой» мебелью красного дерева. Китайские вазы, штофная обивка, люстра синего стекла. В холл выходило множество дверей с матовыми стеклами. Герман Васильевич насчитал пять. Дружбан с розово лоснящимся то ли от массажа, то ли от припарок каких-то лицом, встретил радостно и вполне по-свойски. Потащил за собой в узкий полутемный коридорчик, в конце которого оказалась дверь, обитая светлым дерматином. За дверью был кабинет. Здесь мебель собралась поплоше, хотя и старинная, но без сытого глянца мастерской реставрации. Доска секретера с множеством ящичков и колонками была завалена бумагами, спинка оттоманки, покрытой пледом, вздулась волдырями вспучившейся и местами опавшей фанеровки.
— Сейчас принесут завтрак, а мы сразу к делу, лады? — сказал хозяин, усаживаясь в кресло.
— Принесут? — насмешливо переспросил Герман Васильевич, отметив, что некий элемент допроса в том, как предложено расположиться, имеет место. Свет из окна падал на него, Германа Васильевича, оставляя лицо хозяина в тени.
— С волками жить — по-волчьи выть, — отшутился хозяин, — а вот и волки.
Дверь открылась, и тургеневская барышня вошла с подносом. Она была мила, очень мила, тонкой нежной шеей в кружевном воротнике, бледными губами, нежно пушистыми бровями. Что-то в ней было перламутровое. Точно угадал.
— Узнаешь? — спросил Дружбан, вставая и принимая из ее рук поднос, — Соня, домашнее прозвище Верховодка, каковой является и по свойству характера, и по сходству с рыбками, из чешуи которых изготавливают перламутр. Точно я придумал?
— Пожалуй, — ответил Герман Васильевич, почтительно склоняясь к бледной руке хозяйки.
Эти двое любили и понимали друг друга. Взгляды, жесты, улыбки свидетельствовали о том, что не стальная дверь, терема и шелковистые переливы эпохи Александра или Николая прельстили Дружбана.