Бабье лето медвежатника

Рэйтё Енё

– Странно… – покачал головой мальчишка. – Я почему-то совсем не рассердился на вас, сеньор. Хотя следовало бы.

Пенкрофт похлопал его по плечу. Дика этот доверительный жест вогнал в краску.

– Ничего удивительного. Как видите, некоторые вопросы можно уладить по-мужски, и не прибегая к оружию.

– К тому же я сообразил, что мне все равно с вами не совладать. А я всегда считал, будто смогу поквитаться с каждым, кто посмеет поднять на меня руку.

– Сразу видно, что вы настоящий мужчина: тот ни при каких

обстоятельствах не станет грозить отцу оружием и не усмотрит ничего постыдного в том, что родителю вздумалось малость поучить его уму-разуму.

– Все верно, сеньор… Только вы не обижайтесь, но… откуда мне было об этом знать?

Здорово он поставил его на место! Жаль, что этих слов не слышал Бенджамин Вальтер. Променять такого дивного паренька на какие-то презренные деньги! А Дик что-то долго обдумывал про себя, потом спросил:

– Как вы думаете, сеньор, Бенджамину Франклину или генералу Гранту тоже доставалось от родителей на орехи?

– Убежден, что да. И Линкольну тоже.

– Этого не может быть! – возмутился Дик. – Никогда не поверю, чтобы отец мог ударить Линкольна!

– Рад, что вы относитесь к Линкольну с таким большим уважением, но ведь и он был гринго.

– Сеньор! – возмущенно топнул ногой паренек. – Я усвоил ваш урок, но не смейте обзывать Линкольна!

– Кто же он был по-твоему, если не гринго?

– Линкольн… был замечательный… – Побагровев от смущения, Дик подыскивал слово и вдруг решительным жестом подвел итог: – Линкольн – это Линкольн, и точка! Уж его-то ни в коем случае нельзя называть гринго.

– На вашем месте я бы никого не называл так, потому что это презрительная кличка.

– Почему нельзя называть гринго тех, кто гринго? – недоуменно воззрился на него Дик.

– Хотя бы потому, что Линкольн – гринго. И ваш отец тоже.

– Это другое дело…

– Ничего хорошего в том, что один американец высмеивает и презирает другого. Как бы вы поступили, сеньор, если бы завтра Япония или Бразилия напали на Соединенные Штаты и из Белого дома прозвучал бы призыв всем гражданам, вплоть до двенадцатилетних подростков, взяться за оружие?

– Что за вопрос?! Каждый стал бы сражаться до последней пули, до последнего дыхания!

– Это естественно. Значит, вы, сеньор, стали бы защищать эту землю вместе с теми, для кого свобода Америки также дороже всего. Проливали бы кровь, умирали под одними знаменами с этими самыми гринго. Но ведь какого цвета ни будь боевое знамя, кровь под ним льется одинаковая – красная, и никакая другая. Поверьте моему опыту, сеньор.

Мальчишка слушал с круглыми глазами, разинув рот.

– А теперь – марш домой, да поживее! – скомандовал Пенкрофт.

– Никуда я не пойду! Останусь с вами!

– Сын должен слушаться отца! И не спрашивайте, откуда вам это знать: если до сих пор не знали, то знаете теперь.

– Сейчас я не только ваш сын. Я хочу сражаться

вместе с вами так же, как и другие мужчины Филиппона.

– Значит, считаете себя солдатом. Тогда тем более должны уметь подчиняться. Рядовой Стивенсон, марш домой, к маме! Иначе, сынок, схлопочешь подзатыльник, и мы с тобой опять поссоримся. Кругом, марш!

Дик понуро удалился, зато на лестнице дал себе волю: сердитые шаги его гулко загремели по ступенькам.

Пенкрофт какое-то время смотрел ему вслед, бормоча недобрые слова в адрес недостойного родителя, способного променять сына на чужое наследство. Затем, под покровом темноты, выбрался из окна на/крышу и верхами стал пробираться вдоль цепочки домов.

Народу на улицах было много, но все спешили к Главной площади. Пенкрофта в потемках не заметили. Он спрыгнул на крышу какого-то невысокого дома, позади которого простирался безлюдный запущенный участок, и рискнул спуститься на землю по водосточной трубе. Прокрался к забору, перелез через ограду и, прижимаясь к изгороди, стал осторожно пробираться по улице. Отголоски разговора заставили его затаиться.

– Что же нам теперь делать?

– А это уж пускай он нам скажет! Как по-твоему, чего ради он домой заявился? Не хотел гибели своего родного города – вот зачем он вернулся!

– Он знал, на чьей стороне Боргес, знал, что Бернс сговорился с Вуперином, и не побоялся один выступить против всех!

Голоса собеседников удалились, и Пенкрофт двинулся дальше, пока не уперся в стену корчмы. Он заглянул в боковое окошко.

Прентин, упырь окаянный!

Хотелось бы знать, почему этот жалкий, оборванный старикашка забрал себе такую власть над жителями города: кого хочу – помилую, а кого – жизни лишу! Вот и старайся не попадаться ему на глаза, иначе тебе несдобровать!

В заведении было почти пусто – так, несколько посетителей.

Пенкрофт нащупал рукоятку револьвера. Что, если выпустить в Прентина весь запас пуль? Прямо-таки руки чешутся. В корчму вошел бродячий торговец – явно нездешний.

– Не подскажете, где тут у вас главный полицейский? – поинтересовался он.

– Я главный полицейский! – к величайшему удивлению Пенкрофта, ответил Прентин.

– Не валяйте дурака! – обиделся торговец. – Мне действительно нужен полицейский. Или хотя бы почтмейстер… Где его найти?

– Я и есть почтмейстер, – откликнулся старикашка.

Чужак набросился было на него с кулаками, но его удержали.

– Не троньте беднягу! Это же старший Кёдлингер, – объяснил корчмарь. – Он у нас малость не в себе: что ни спроси, на все отвечает утвердительно… Кто у нас японский император? – обратился он к старику.

– Японский император – это я! – последовал ответ.

Пристыженный Пенкрофт счел за благо убраться прочь.

Глава десятая