Бабье лето
Шрифт:
Почтмейстер захохотал горошком. Коляска остановилась у припаромка {32} . Галдин оглядывался, не увидит ли он знакомую линейку пана Лабинского.
«Какая она прелесть!» — невольно подумал ротмистр, вспомнив молодую пани.
— Мы с вами давайте слезем да на лодочке махнем,— засуетился почтмейстер,— парома еще пока дождешься, а тут нас живо доставят.
Галдин согласился, и они оба сели в лодку.
Ражий детина взмахнул веслами. Вскоре они были уже на середине реки. Свежий ветер приятно овевал запыленное лицо. Откуда-то с лугов тянуло едва приметным запахом цветущего клевера.
—
— Вы, однако, большой пессимист,— заметил улыбаясь Григорий Петрович. Ему просто было хорошо сейчас среди покойной реки, под ласкающим дуновением ветра, и он удивлялся непонятному оживлению, с которым рассказывал ему все это его собеседник.
— Помилуйте, какой пессимист, напротив! — воскликнул тот, привскакивая.— Я со всеми, можно сказать, в самых дружественных отношениях! Адмирал Рылеев даже покровительство мне оказал. Но все же, должен заметить, не умеют наши русские хозяйничать — бары большие. Но это — в сторону. Вы, конечно, заметили Надежду Николаевну, нашу учительницу, ту, что в шляпке с красными маками. Так, по правде сказать, она мне симпатична. Ничего бабец! А к ней наш акцизный тоже неравнодушен. Детина большой — поет кенарем и все чувствительные романсы. Однажды вздумал я покатать нашего педагога. А Фома возьми да и озлись на меня. «Хорошо,— я говорю,— мы с Надеждой Николаевной покатались». «И вовсе мне это не интересно знать,— отвечает,— все Надежда Николаевна да Надежда Николаевна… Вы бы,— говорит,— лучше лошади своей хвост обрезали, а то висит, как мочало». Он думал меня этим поддеть, да я не будь дурак и с любезностью возражаю: «Я-то вот все о Надежде Николаевне говорю, а ты зачем же — про хвост!».
Почтмейстер опять залился раскатистым смехом.
— Про хвост! — повторил он,— ловко ведь?
Галдин засмеялся вслед за ним.
Лодка причалила к берегу. Поднявшись вверх по обрыву, они остановились у калитки клябинского сада.
— Ах да, простите,— спохватился Григорий Петрович, дотронувшись рукой до серебряной пуговицы на груди своего спутника,— мы вот все с вами говорим, а имени вашего я так и не знаю!
Почтмейстер торжественно раскланялся.
— Честь имею представиться: коллежский регистратор {34} , чуть-чуть не император, Дмитрий Дмитриевич Погостов.
Несколько волнуясь и удивляясь своему волнению, которое редко охватывало его, Григорий Петрович подходил к открытой, с белой колоннадой террасе клябинского дома, минуя пышные клумбы и стриженую ограду пунцовых роз.
Он не обращал внимания на быстро семенившего рядом с ним и не перестававшего говорить почтмейстера. Он старался разглядеть в сидящих на террасе Анастасию
— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич,— маме немножко нездоровится, но она сейчас выйдет. Папа на заводе. Пожалуйста, сюда,— обратилась она уже к Григорию Петровичу.— Вы кажется, наш сосед?
— Как же, ваш ближайший сосед, и мне совестно, что я до сих пор не мог навестить вас,— отвечал Галдин, улыбаясь. Ему понравилась эта благовоспитанная немочка, как он ее мысленно назвал. «Но она ничуть не похожа на мать свою»,— тотчас же подумал Галдин.
На террасе его представила молодая хозяйка какому-то робкому господину со странными механическими движениями и нелепым костюмом, назвав его своим дядей. Господин этот так невнятно произнес свое имя, что ничего нельзя было разобрать. Он сейчас же отошел в сторону и занялся волчком, старательно пуская его крутиться по столу.
Другой здесь присутствующий оказался генерал-майором в отставке князем Лишецким.
Увидев на Галдине офицерские погоны, генерал радостно воскликнул:
— А, очень рад, очень рад! Я всегда стоял за то, чтобы военная молодежь шла в свои поместья и занималась хозяйством. Нам так нужны свежие честные русские люди! Вы не бывший паж? {35} Нет? Ну, так значит, то был другой Галдин… Как же, знаю, знаю — прелестная, родовитая фамилия. Очень рад!
Он еще раз пожал Григорию Петровичу руку.
— Я кончил пажеский корпус, служил в артиллерии, был на войне и вот уже тридцать лет живу в этом крае. Богатая нива! Какая деятельность! Я пишу мемуары теперь, живу сурком, но интересы России мне дороги, очень дороги!.. Вы наш, конечно?
— То есть? — не понял его Галдин, далекий от каких-либо общественных интересов.
— Я хотел сказать — вы баллотируете с нами в Государственный Совет?..
— Право, я еще затрудняюсь сказать что-либо по этому поводу,— я здесь внове,— развел руками Галдин.
— Ну конечно, я понимаю,— одобрительно кивнул головою князь,— но во всяком случае вы в русской группе. Вот придет Карл Оттонович — он разовьет вам нашу мысль.
На пороге показалась Анастасия Юрьевна. Она устало, но любезно улыбалась.
Генерал первый подбежал к ручке.
— Вы не узнаете меня? — сказал Григорий Петрович, когда очередь дошла до него.
Он смотрел на Анастасию Юрьевну и спрашивал себя, обманулся ли он в своих ожиданиях. Это была совсем не та девушка, которую он помнил; это была женщина, усталая, больная женщина, но полная еще внутренней прелести. К ней нельзя было питать былого восторженного чувства, детского обожания, но и равнодушным к ней остался бы не всякий. Она совсем была другая — это-то и смущало Григория Петровича.
— Быть может, вам памятна моя фамилия, но я, наверно, стерся в ваших воспоминаниях,— говорил Григорий Петрович, целуя протянутую ему тонкую белую руку.
— Нет, нет, постойте,— не отнимая своей руки и наморщив бледный лоб, ответила она,— мне что-то помнится… Позвольте… вы не сын ли милой Марии Платоновны?.. Ну да, конечно, я так и думала… еще на балу в институте… Да, да, помню, конечно!
Она еще раз взглянула на него повеселевшими темными глазами и знаком указала ему место возле себя.