Бабл-гам
Шрифт:
Ах, сладость домашнего очага… Когда вы живете в отеле, то если жена вам изменяет, бросает вас, бьет, если ваши дети идут на панель, колются, снимаются в кровавых боевиках, погибают от неизлечимых венерических болезней, или при крушении вертолета, или от постабортивного сепсиса, или, что маловероятно, от самосожжения, или просто слишком много смотрят телевизор в прайм-тайм, у вас попросту нетвозможности учинить хорошую пьянку, чтобы забыться, нет, вас лишают и этого утешения: вы подавлены, потеряны, вы вдовец и наркоман, жизнь для вас потеряла смысл, самые кровавые манга кажутся вам «Маленьким домиком в прериях» в сравнении с той драмой, что только что разрушила ваше и без того бесславное существование, вы бродите как потерянный, отчаянно пытаясь уйти от снедающего вас отчаяния,
В мерзавчике «Джек Дэниэлс».
Потому что если бы вам оставили возможность надраться по-черному, достойно, вы, быть может, дошли бы до предела вандализма, скажем, оторвали бы гнутые ножки от стульев и столиков, вооружившись швейцарским ножом, и наделали бы из них дров, и разожгли походный костерок прямо посреди гостиной. Почему бы и нет? Вы только что потеряли всю семью в эпидемии бубонной чумы или в авиакатастрофе, к тому же в данный момент заняты тем, что убиваете шлюху, в которую по-своему, отнюдь не как другие, почти что влюблены, убиваете, не пошевелив пальцем, потому что в принципе сроду не шевелили пальцем, отчего к тридцати-то годам возникает нечто вроде комплекса, так, наверно, вы все-таки вправе учинить небольшой погром?
Ничего подобного. Мерзавчики. Одни долбаные мерзавчики.
Даже поклонницу напоить и то нечем. Что ж, среднестатистический алкоголик вроде вас всегда может заказать себе порнуху в джакузи, покуда… Покуда что? Покуда, не знаю, не явится Господь Бог. У вас нет семьи, нет дома, вы живете в полном одиночестве в «Рице», как невесть кто, а когда на вас наваливается одиночество — никакого выбора, только порнуха, мерзавчики или земные поклоны.
А если вам взбредет в голову нализаться, стоит только позвонить в рум-сервис. Чтобы рум-сервис констатировал, что в номере походный костерок, обнаружил мою небольшую инсталляцию и состояние рояля и чтобы меня вышвырнули из отеля, как простую кинозвезду, и я кончил свои дни на улице в банде юных уголовников. Нет уж, такой глупости я не совершу. Я не позвоню в рум-сервис. Все равно я выбросил телефон в окно. Мне плевать, у меня полно кокаина. Я даже нарисовал им лицо на журнальном столике, у меня есть красивый трафарет. Пока я употребил только правую бровь и подбородок. Огонь только что слегка распространился, я сорвал с окон шторы и все загасил. Осталась только кучка пепла и черное пятно посреди гостиной. Я слоняюсь вокруг него с бутылкой в руке и знаю, что еще до рассвета разобью ее о свою голову, потому что, когда ты один, хуже всего не то, что некого любить, а что некого треснуть. Я слоняюсь кругами и слушаю Моцарта. Потому что Моцарт — это прекрасно! Это прекрасно, но этого мало. Так что кроме Реквиема, который весьма кстати, я слушаю и «Satellite of Love» Лу Рида, и «Ne me quitte pas» в исполнении Нины Симон, и с акцентом, и я пою тоже, подражая ей, потому что я чувак смешной, и «Souvenirs» The Gathering, и «My Girl» Nirvana, и Пуччини, и «Creep» Radiohead,и хор Красной армии, и «The Unforgiven» Metallica,и «The Future» Леонарда Коэна, и «Don’t Cry» Guns,и Ноктюрн № 48, и саундтрек «Полуночного экспресса», потому что большего не заслуживаю, и Адажио для струнных Барбера, и весь последний альбом The White Stripes,и невесть какой альбом Мэрилина Мэнсона, и саундтрек «Убить Билла», и «Tainted Love» Soft Cell,и «Полет валькирий» Вагнера, а из Генсбура я слушаю «Манон». Манон, Манон, Манон. Манон до одурения, до полусмерти, и это сильнее всего, потому что таково мое состояние духа на данный момент.
Я слоняюсь с бутылкой в руке, а мой номер похож на кулисы «Вудстока» или на отдел хай-фай в магазине «Вёрджин». В гостиной двадцать три музыкальных центра, от самых лучших до совсем дрянных, и столько же колонок, орущих так, что раскалывается голова, и что забавно, очень забавно — вся эта гениальная музыка ни на что не похожа, совершенно ни на что, а вернее, нет, похожа, эта какофония — ибо что же это, если не какофония, — есть точное, говорю я себе, точное, доведенное до предела выражение того, что я
— Ну что, предатель, ренегат, мразь, перестанешь наконец меня опускать?
И когда я бью его ногой, просто чтобы слова сопровождались делом, он жалобно стонет, словно просит пощады, стонет фальшиво, и я выключаю музыку, чтобы лучше слышать его агонию.
— Ты самое большое дерьмо, самый вонючий и гнусный подонок, самая гнойная, мерзкая тварь, которая когда-либо вырыгивала углекислый газ на этой проклятой планете, именуемой Земля.
Это в дверях возникает призрак Манон.
— Ты всего лишь галлюцинация, рожденная неумеренным количеством сорокаградусной жидкости, которой я весь пропитан, и исчезнешь, когда она испарится.
— А это тоже галлюцинация, урод?
Ее кулак впечатывается мне в морду, и в тот момент, когда глаз мой взрывается, даже раньше, чем полетели искры, я уже понимаю, что, похоже, что-то пошло наперекосяк, она не только не умерла, но и, кажется, что-то узнала, поскольку вид у нее несколько раздраженный и к тому же вооруженный.
— Моя нон-муза, да? Я тебе покажу нон-муз, мерзавец, подлая скотина!
— Дорогая, успокойся, насилием никогда ничего не решить. Излишнее насилие, как правило, влечет за собой необратимые деяния, о которых потом всю жизнь приходится сожалеть. Так что положи револьвер и давай поговорим спокойно, как два экс-цивилизованных существа, которые рады встретиться вновь, хоть и не имеют больше почти ничего общего.
— А я не paда! — вопит Манон и стреляет в зеркало над камином.
— Манон, дорогая, это зеркало не мое, оно принадлежало отелю «Риц». Так что мне глубоко наплевать, что оно разлетелось на тысячу кусков, то, что ты сделала, наносит ущерб ни в чем не повинному отелю, не причинившему тебе никакого вреда, так что это поступок беспричинный и пошлый, и чтобы не совершать других беспричинных и пошлых поступков, советую тебе положить оружие.
— Да? А директор, который обозвал меня обкуренной шлюхой и велел вышвырнуть меня на улицу в тот день, когда ты, как последний гад, меня бросил?
— Это были статисты, дорогая, статисты, которым я заплатил и приказал обозвать тебя обкуренной шлюхой и вышвырнуть вон.
— Так вот что это было? Так и было? — шепчет она в шоке.
— И заметь, пожалуйста, что они тебя вывели, но не причинили никакого вреда, и только потому, что я им так велел.
— Так это все-таки ты все состряпал? С самого начала? С первого дня? — Она по-прежнему шепчет, и револьвер в ее руке дрожит.
— Да, — просто говорю я.
— И «Вэнити»? — спрашивает она.
— «Вэнити» принадлежит мне.
— А фотосессии? Нью-Йорк? Итальянский «Вог»?
— Не так уж трудно, представь себе, дорогая, закупить два больших фотоаппарата, дурацкие прикиды да три вентилятора.
— Но «Вог»?
— Один фальшивомонетчик, одна типография, немного изобретательности.
— А мои рекламные ролики?
— То же самое.
— Вернер Шрейер?
— Двойник.
— Афиши?