Бабочка и мышь

Герасимов Сергей Владимирович

– Детей так не называют, – ответила Регина с точно расчитанной ядовитостью.

– Мне семнадцать лет, я не ребенок.

– Какое у вас дело?

– Я скажу только доктору.

– Я вас не пущу.

Алиса открыла сумочку и вынула двадцатку.

– Можно теперь?

– Смотря что. Можно, но я буду присутствовать.

– А если так, чтобы вы не присутствовали?

Регина повернула голову набок и прикрыла глаза – это означало, что она задумалась. Ее мозг пытался правильно решить задачу со многими неизвестными.

– Допустим, я уйду и скоро вернусь?

– Допустим, вы

не вернетесь до утра? – сказала Алиса.

Алиса была очень стройна, даже чересчур стройна – казалось, ее талию можно было полностью охватить двумя ладонями. Та же тонкость была в каждой черточке ее лица – лицо бледное, будто изваянное из полупрозрачного камня. Такие с первого взгляда нравятся мужчине, но со второго нравятся уже не так сильно. Длинные светлые волосы, должно быть, мягкие и тонкие. Если бы на луне водились женщины, они были бы именно такими хрупкими и тонкими – на луне тяготение в двенадцать раз меньше земного. Посмотрела бы я, как ты воду таскаешь ведрами, – подумала Регина, – тебя бы сразу скрючило. И хотя сама Регина никогда не таскала воду ведрами, она успокоилась от этой мысли. – Допустим, вы не вернетесь до утра?

– Это будет стоить вам очень дорого, лапочка.

– Но у меня особый случай. Я скоро умру.

– Что-то не похоже.

– У меня рак аорты.

– Тогда сто долларов, – сказала Регина. – Я сама женщина, я все понимаю. Я не вернусь до утра.

* * *

Алиса взошла на крыльцо. Она остановилась, чтобы послушать тишину. Сейчас она часто останавливалась, чтобы услышать или увидеть что-нибудь в этом мире – и обязательно запомнить, хотя запоминать ей было незачем. За ту черту все равно ничего не унесешь; просто мир, перед тем как взорваться болью и задергаться омерзительным кровавым клубком, показывал лучшее, что в нем было – смотри и слушай, такого не будет больше никогда. И она хотела все увидеть, все услышать и все понять. Она слышала тишину и желтый снегопад кленовых листьев.

Она чувствовала себя совершенно свободной – таким свободным не бывает человек, который надеется на жизнь. Она могла позволить себе все и казалось, что мертвая материя тоже это понимала и приветствовала ее, как будущую часть себя; Алиса чувствовала, что даже неживые предметы подчиняются ее желаниям. Она могла позволить себе любую мысль. Она могла подумать, что солнце тонет в море на закате, а закаты зажигают ради нее, что дважды два даже не пять, а семь с десятичной дробью. Она могла вообразить себя Наполеоном или Жанной Д»арк, и ничего страшного не случится – она доживет свои дни Наполеоном или Жанной. В последние дни она специально старалась вселить себя в деревья, камни, в бетонные столбы, в воздух, пахнущий жизнью, и даже в чужие мысли. От этого она казалась себе разделенной на множество кусочков и, просыпаясь по ночам, думала о себе «мы». Но в последние недели она почти перестала спать. Стоило ей закрыть глаза, как из черноты один за другим вплывали окровавленные дымящиеся сгустки несбывшегося и тоска, яростная, плотоядная, слепая, металась, выла и крушила все внутри ее кристально хрупкого мозга. Это невозможно было выносить долго.

Иногда она была уверена, что сошла с ума; иногда – что познала тайну жизни и тайну смерти.

Но сейчас она не была уверена ни в чем.

Она вошла и чуть не столкнулась с доктором, который стоял у самых дверей с расческой в руке.

Доктор Кунц удивился чрезвычайно.

Доктор Кунц даже выронил расческу; Алиса подставила ладонь и поймала мертвый предмет, и ощутила свое родство с ним.

– Ловко получилось, – сказал доктор. – Я пойду и заварю кофе. Вы любите крепкий? То есть, я знаю, крепкий вам нельзя.

– Мне все можно, – сказала Алиса, – я все могу. Вы понимаете, все.

Доктор понял и испугался.

– Может быть, еще не все. Вы знаете, иногда случаются чудеса.

– Не случится, – ответила Алиса, – я знаю, что умру. Я чувствую себя одной из мертвых сосновых игл, я ощущаю землю, по которой иду, как часть себя. А сегодня я поздоровалась с автоматом, наливающим газировку. И он мне налил бесплатно, по дружбе. Мы с ним одинаково мертвы. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаю. Так иногда бывает.

– Ничего ты не понимаешь. Я буду называть тебя на «ты». Я часть природы, которая когда-то была человеком. Ты уже говоришь не со мной, а с нами. С нами, нас, нам… – протянула она, прикрыв глаза, перечисляя падежи спасительного «мы».

Она спокойно взяла со стола чашку и бросила ее в зеркало. Зеркало раскололось; по зеркальному треугольнику обижено сползала лимонная корка.

– Зачем вы это?

– Что бы ты понял. Все только так, как я хочу. А я хочу.

– Что?

– Я хочу тебя, – сказала Алиса и начала рассегивать блузку.

– Почему меня?

– Да мне все равно кого. Просто я расла хорошей девочкой (ну как тебе нравится моя грудь? маловата, знаю, но просто я так сложена), расла такой хорошей девочкой, что до сих пор не знаю самого главного в жизни. У меня еще никогда не было мужчины. Я не хочу умирать девочкой, мне будет стыдно на том свете. Я же не монахиня, в конце концов. Я всегда любила драться и бить стекла. У тебя есть еще большие зеркала? Я хочу попробовать мужчину. Ты мне это дашь. Разве ты не хочешь? Погладь меня. Меня же никогда никто не гладил.

Та женщина – твоя жена?

Она села и продолжила раздеваться.

Доктор наблюдал за тем, как она стягивает с ножки изумительно длинный, невероятно длинный, неправдоподобно длинный черный чулок. Этого не может быть, подумал он и сказал:

– Да.

– Ты можешь жить с такой уродиной? Или она раньше была лучше?

– Нет, не была.

– Ну так погладь же меня.

– Не могу, – сказал доктор Кунц. – Вы еще не совершеннолетняя. Я не могу растлевать несовершеннолетних.

– Растлевать? – удивилсь Алиса, – какая глупость! Я могу сейчас переспать с половиной города, если только успею, и это ничуть не изменит моего положения. Я хочу, чтобы ты меня растлил. Это твой долг.

– Как это?

– Твой долг выполнить последнее желание умирающего человека. Ты же давал клятву Гиппократа?

– В клятве Гиппократа от этом не говорится.

– Тогда я тебя убью, – сказала Алиса и доктор Кунц увидел ножницы в ее руке, и удивился тому, что ножницы оказались на рабочем столе. Впрочем, Регина всегда оставляет нужные вещи там, где их всего труднее найти.