Бабочка на штанге

Крапивин Владислав Петрович

— Да вроде бы такое ощущение, что вы уже не посторонние… Подумалось вдруг: вот висит модель, мне ее подарил хороший человек, ну а потом куда ее… если мало ли что… Дочка есть, но маленькая еще и совсем с другими интересами, в маму…

Чибис кулаками уперся в скамейку, проговорил насупленно:

— Вы что? Помирать собрались?

— Да Господь с тобой! Просто так рассуждаю, теоретически. Показалось, что вы понимающие люди…

Я, чтобы замять неловкость, сказал:

— Я

понимающий, только все же не могу понять: эта модель действующая или так, для красоты?

— Конечно, действующая! У Леонида Васильевича все модели были летающие… А эта тем более… Он, когда почуял, что сердце совсем тормозит, распорядился: «Вот отдам концы, и пусть меня сожгут, пепел — в кулек, а кулек — в «Эвклида». Там в днище есть люк, как в старинном бомбовозе. Запустите аппарат над озером, нажмите кнопку сброса на пульте, чтобы пепел — на ветер…» Так и сделали… Интересно, что «Эвклид» после этого перестал слушаться пульта и ушел в дальние дали. Я думал — всё, кранты. А он через два часа вернулся сам, сел прямо здесь на дворе, среди машин. Тогда я и повесил его под потолком. И зарегистрировал новое имя для этого заведения… История в духе Грина, не так ли?

Я подумал, что да, «в духе»… Но спросил о другом:

— «Эвклид», значит, марка самолета?

— Не марка, а имя. Был у Леонида Васильича когда-то любимый попугай с таким именем… А кроме того, смотрите, сколько в модели всякой геометрии. И впрямь, как у Эвклида…

Мы помолчали, и Чибис вдруг вспомнил:

— Ян Янович, а как насчет Бумселя-то? Найдется ему место… на острие иглы?

— А чего же! Приводите, конечно! И этих ребятишек прихватите. Пусть знают, где будет жить их питомец…

— А санитарный надзор теперь не придерется? — как бы очнулся от своих мыслей Чибис.

— Посмотрим… В крайнем случае поселю пса наверху, туда никаким комиссиям хода нет… Лишь бы не заскучал один по ночам…

— А разве вы сами не там живете?

— Не там. У меня с женой и дочкой квартира на Кировской. А здесь… ну, вроде как память о Леониде Васильиче. Иногда работаю в его комнатах, иногда ночую. Бывает, что друзья собираются… А жена туда и заглядывать не хочет, говорит, что там «пахнет привидениями»…

— Правда, пахнет?! — очень оживился Чибис.

— Не знаю…Это, наверно, кому что кажется…

— Вот бы… понюхать, — сказал Чибис. То ли в шутку, то ли по правде.

Ян Яныч встал с неожиданной готовностью:

— А чего ж! Можно, если хотите! Идем?..

Странно: с какой стати у него вдруг такое внимание к двум мальчишкам с улицы? Даже шевельнулось опасение: заведет куда-нибудь и… мало ли всяких рассказов о пропавших детях!

Но Чибис вскочил, как на пружинах:

— Конечно, хотим!

Я давно заметил, что у старых домов свои запахи. Особенно

на лестницах и в коридорах. То сырой штукатуркой там пахнет и гнилым деревом, то облупленной краской, то жареным луком из-за обшарпанных кухонных дверей, то еловой мазью от выставленных в коридор лыж… А на этой лестнице пахло так, словно здесь долгое время сушились какие-то южные травы. Я не знал названий этих трав, но сразу представилась ковыльная степь (хотя я никогда ее не видел).

Лестница была крутая, с точеными перилами, с шаткими ступенями. Они музыкально скрипели на разные голоса. Мы поднялись на второй этаж, на площадку падал свет из полукруглого окна со «спицами». Здесь окно оказалось широченным — не таким, как виделось со двора. От двух стекол — желтого и рубинового — горели на горбатом полу разноцветные пятна.

В оштукатуренной стене желтели две обшитые новой фанерой двери. Ян Яныч извлек из-под штопаной футболки увесистый ключ, поскрежетал им в скважине. Широко отвел дверь.

— Входите, люди…

Мы шагнули в полумрак. Здесь пахло уже не травами, а так, как пахнет в тесных библиотеках. Ян Яныч позади нас щелкнул выключателем. И я увидел при желтом свете, что в прихожей действительно всюду книги и стопки журналов — от пола до потолка. И рулоны — то ли свернутые карты, то ли чертежи. Над головами висело небольшое колесо с пухлой шиной — похоже, что от мотоцикла. Или… от маленького самолета?

Ян Яныч обошел нас и толкнул еще одну дверь. Навстречу ударили солнечные лучи с золотыми пылинками. Мы оказались в обширной комнате. Здесь тоже пахло старыми книгами, и они тоже здесь были повсюду. А еще — фотографии. Большие, в рамках. Напротив двери, прямо на стеллаже, висел застекленный фотопортрет: большеглазый мальчишка с темной косой челкой и приоткрытым пухлым ртом. Лет мальчишке было примерно, как Саньчику. На черной матроске — пятиконечная звездочка (видно, что самодельная, с мятыми уголками).

Ян Яныч сказал у меня за спиной:

— Это и есть Леонид Васильич Арцеулов. А точней говоря — Лёнчик. В возрасте восьми с половиною лет… Вечность назад. Сталин еще был жив… А это вот опять же Леонид Васильевич, но уже в недавние времена…

Слева от портрета Лёнчика висела еще одна застекленная фотография, поменьше. На ней — старый человек с гладкой седой прической, с худыми лицом и какими-то нетерпеливыми глазами. Словно задал вопрос и недоволен молчанием собеседника…

«Видать, с характером был дяденька», — подумалось мне.

Кругом висело немало еще фотоснимков, разных карт и чертежей, пришпиленных к полкам. Я вертел головой. Чибис тихонько дышал рядом. И прижимал к поясу ладонь — наверно, удерживал в кармашке беспокойную рогатку. В солнечной тишине раздавалось отчетливое тиканье. Я пошарил глазами по книжному пространству и наконец увидел часы. Они стояли на тумбочке из красного дерева в простенке между стеллажами.

Наверно, старинные и редкие часы. «Ан-тик-ва-ри-ат…» Бронзовые. Два тонконогих, тонкошеих журавля держали в клювах кольца, на которых висел шар с фаянсовым циферблатом. Размером с крупное яблоко. От этого «яблока», от узорчатых медных стрелок и черных римских цифр и разлеталось негромкое щелканье.