Бабочка
Шрифт:
…Он проснулся от ласкового похлопывания по плечу.
– Егоров, подъем! – Дежурная медсестра улыбалась дежурной улыбкой и под шумок пыталась пристроить ему под мышку градусник. – А говорили – бессонница.
«А ведь получилось, – пронеслось в голове, – за виршами и монологами не заметил, как уснул».
– Сегодня прямо с утра на анализы. – Медсестра, пристроив-таки градусник, строго нахмурилась. – И чтобы непременно, а не так, как в прошлый раз.
В прошлый раз Егоров до лаборатории не дошел, посчитал,
– Я прослежу, – медсестра погрозила пальчиком.
И вправду ведь проследит, работа у нее такая – собачья.
Идти по гулкому коридору было неприятно. Ощущение такое, словно ты не в больнице, а в комфортабельной тюрьме. За стеклянными дверями – камеры-одиночки, все внутренности на виду. Сам Егоров долго воевал, чтобы ему дали нормальную палату, с нормальными дверями, а то лежал бы сейчас как на витрине. Вот, к примеру, как эта дамочка из тринадцатой. У дамочки тоже что-то с головой, только посерьезнее, чем у него. Медсестричка назвала эту беду веско и неумолимо – кома. В общем, не повезло человеку.
Четыре дня Егоров проходил мимо тринадцатой палаты, не особо задумываясь над судьбой ее обитательницы, а сегодня вот задумался, даже к прозрачной двери подошел и носом к стеклу прижался, чтобы было лучше видно.
Дамочка оказалась совсем молоденькой, Егоров тут же переименовал ее в девочку. Черный ежик волос, лицо безмятежное, руки тонкие с синими прожилками вен – с виду ничего коматозно-фатального.
– Егоров! – послышался за спиной грозный оклик все той же бдительной медсестры.
– Давно она так? – спросил он, отклеиваясь от стекла и протирая его рукавом рубахи.
– Уже месяц. Шансы никакие, но сердце крепкое. На следующей неделе родственники домой заберут.
– Да, плохо, что шансы никакие. А может, поправится?
Медсестра посмотрела так, что сразу стало ясно – не поправится…
Ночи Егоров ждал с нетерпением, гадал: придет – не придет, даже вирш новый сочинил, лирический.
Она пришла. И следующей ночью тоже. И еще три ночи подряд. И разговаривать с ней было одно удовольствие – даром что летучая мышь.
А на седьмую ночь Егоров опростоволосился, повел себя совсем не по-джентльменски.
Гостья уже освоилась окончательно, взахлеб рассказывала про трудности разведения в неволе уссурийского тигра и увлеченно размахивала крыльями.
– Осторожнее, – сказал Егоров, – не порви шторы.
– Чем? – удивилась она.
– Когтями.
– Какими когтями?..
– Обыкновенными. Ты же летучая мышь, у тебя должны быть когти.
– Я летучая мышь?..
– Ну да! А ты что, не в курсе?
Она была не в курсе. Хуже того, она обиделась.
– Значит, вот как ты меня себе представляешь – летучей мышью…
– А ты не такая? – спросил Егоров осторожно.
– Я думала, что я бабочка, – она всхлипнула совсем по-женски.
– Какая бабочка?
– Да хоть какая! Лишь бы бабочка…
Утром Егоров проснулся с больной
…А она не пришла. Обиделась. Бабочки такие обидчивые…
Опять анализы. Он ненавидел анализы лютой ненавистью. Он бы уже давным-давно выписался, если бы не летучая мышка, считающая себя бабочкой.
В палате номер тринадцать не было медсестры, только девочка-пациентка. Егоров толкнул стеклянную дверь, подошел к кровати, пристроился рядом с мудреной аппаратурой, посмотрел на девочку. Она тоже не там и не здесь, она на границе, как его летучая мышка…
– Ну, привет. – Он погладил девочку сначала по волосам, а потом по щеке – осторожно, одним пальцем – и уже хотел сказать, что был дураком, что ждет не дождется, когда она его простит и снова придет в гости, но примчалась медсестра, закричала что-то про злостное нарушение режима и принялась выталкивать его из палаты.
Егоров заметил это в самый последний момент – карандашный набросок бабочки на прикроватной тумбочке, еще одно доказательство…
– Это ее? – спросил шепотом.
– Мать принесла, сказала, что девочка училась на биофаке, любила бабочек. – Медсестра нахмурилась, добавила строго: – Ну, идите вы уже, пока врач не заметил.
– Почему любила? – спросил Егоров зло. – Она и сейчас их любит!
Что-то такое неправильное случилось с его сердцем. Вроде бы в аварии пострадала голова, а болит и трепыхается именно сердце. Он даже знает, из-за кого – из-за девчонки из тринадцатой палаты, которая не там и не здесь…
Нет, все-таки женщины – непостижимые существа. Вот ему бы было совершенно все равно, в каком виде болтаться на границе между мирами, да хоть в облике звероящера. А эти обижаются из-за пустяка…
Оставалось только одно средство…
Друг Пашка не подвел. Друг Пашка был знатным контрабандистом, а еще он мог достать луну с неба. Егорову не нужна была луна, ему требовались бабочки. И плевать, что на дворе конец зимы. У него на сердце тоже, между прочим, зима.
В тринадцатой палате сменилась медсестра. Эту Егоров знал и даже пару раз подкармливал шоколадками. Эта была доброй и отзывчивой и согласилась выйти из палаты на десять минут по «неотложным делам».
Бабочки – аж пятьдесят тропических красавиц – долго не хотели вылетать из обувной коробки. Егорову даже пришлось врезать по ней кулаком. Помогло – разноцветная крылатая братия разлетелась по палате, облепила мудреную аппаратуру, разукрасила диковинным узором скучные больничные простыни. Особо отважные пристроились в девочкиных волосах.
– Ну вот, – сказал Егоров смущенно. – Видишь – бабочки!
Она не видела, но мудреная аппаратура зашумела как-то по-особенному многообещающе. Эх, была не была! Как там принято обращаться со спящими красавицами?..