Бабочки Креза

Арсеньева Елена

— Кораблики тут совершенно ни при чем. Парусники, морфиды, павлиноглазки, перламутровки, бражники, бархатницы — это виды бабочек. Внутри каждого вида есть еще подвиды. Ну вот, например, вид — парусники, подвиды — Аполлон и Мнемозина. Понятно?

— Уже понятно. Странно только, что у них у всех мифологические имена, — сказала Алёна.

— Так ведь очень многие бабочки называются по именам мифологических персонажей. Кого только нет! Прометей, Артемида, Эвриала, Медуза, Циклоп, Гектор, Парис, Приам, Менелай, те же Аполлон и Мнемозина, а еще Гарпия, Аглая…

— А Аглая — она чего богиня? — нахмурился

Андрей, и Алёна посмотрела на него с симпатией: если не спросил, кто такая Эвриала, Гарпия и Медуза, значит, знаком с мифологией. Нечасто сейчас таких людей встретишь, тем более вот так, на улице.

— Аглая — одна из трех харит, или граций, — пояснила она.

— Точно, — кивнул Андрей. — Забыл. А еще были три сестры, которые пряли нить жизни, парки. Их звали Атропос, Клото, Лахесис.

— Ну и ну, — сказал Сева. — Уважаю! Вы, может быть, тоже бабочками интересуетесь? Я вот специально читал мифологический словарь, чтобы в их названиях разбираться.

— Да нет, я про бабочек ничего не знаю, — усмехнулся Андрей. — Я просто люблю картины, где древние боги и герои нарисованы. Ну и почитывал на досуге, кто есть кто.

— А я филфак заканчивала, — сообщила Алёна. — У нас там с мифологией строго было, зачет по античной не сдашь, если, не дай бог, перепутаешь Аталанту с Атлантом, Бризеиду с Гесперидами, Подалирия с Подаргой или имя какой-нибудь музы забудешь. Вот и въелось в память на всю жизнь. Впрочем, мы отвлеклись. Значит, вы помните Наталью Михайловну? Где она живет? Может быть, телефон ее знаете?

— А вам зачем? — Голос Севы стал подозрительным, и Алёна с горечью подумала, что, видимо, производит на людей впечатление не только легкомысленного, но и глубоко порочного, криминально опасного существа.

— Да мне кое-что передать ей нужно. Она некий список искала. Так вот он у меня.

— А… — сказал Сева, слегка успокаиваясь насчет преступных замыслов Алёны. — Ну, если передать, тогда конечно. Только я вам ничем помочь не могу, к сожалению. Мне лишь фамилия, имя и отчество клиентки известны — она же записывалась ко мне.

— Ясно, — огорченно протянула Алёна. — Знаете что, Сева? Если Наталья Михайловна один раз к вам записалась, то, может, и еще раз придет. — Сомнение, которым была пронизана эта фраза, она постаралась, как говорится, спрятать в самый глубокий карман. — И тогда вы передадите ей мою визитку и скажете, что я нашла список и прошу ее мне позвонить. Хорошо?

Она протянула Севе визитку, и тот легчайшей гримаской сопроводил впечатление от ее более чем скромного вида. В самом деле, это был просто жемчужно-серый прямоугольничек, по краю обрисованный тонкой извилистой линией, в центре которой курсивом было напечатано: Елена Дмитриевна Ярушкина , а также телефон домашний, телефон мобильный и e-mail. На обороте можно было прочесть: Алёна Дмитриева, писатель, и те же самые телефоны и e-mail. Сева прочел текст с одной стороны визитки, потом с другой и вслед за тем произвел умозаключение, делающее честь его умению мыслить логически:

— Если визитка ваша, то вы, значит, писательница, что ли?

— Типа да, — скромно сказала Алёна.

— Подтверждаю, — солидно изрек Андрей. — Детективы пишет. Неслабые, между

прочим!

— Детективы я люблю, — томно сказал Сева и вздохнул.

Алёна отреагировала адекватно: сунула руку в сумку и достала две предусмотрительно прихваченные из дому книжки. Это были покеты ее довольно пикантного романа «Игрушка для красавиц», который — редкий случай! — нравился в равной степени как читательницам, так и читателям. Действие происходило в Париже, на фоне тамошних пейзажей, которые были хорошо знакомы Алёне Дмитриевой: три преуспевающие дамы (две француженки, одна русская) со страшной силой домогались молодого русского красавца, а кругом мерцали бриллианты, плелись интриги, звучали выстрелы, лились вино и кровь, соперником молчела в любви был крутой русский миллионер… Честно, хорошая книжка получилась, а потому Алёна подписала ее Севе и Андрею с чувством законной гордости.

— Детективщица, значит, — снова заговорил Сева, уже чрезвычайно приветливо. — Здорово! Тогда взяли бы да и написали детектив про бабочек.

— Про каких? — удивилась Алёна.

— Да про тех, которые на стене! Вот смотрите, и название уже есть: «Бабочка на стене».

— Название есть, — согласилась Алёна. — Но что же в них детективного?

— Как что? — воскликнул Сева. — Почему на стене рисуют бабочек? Кто рисует? Зачем? Почему именно на этой стене? Почему именно этих бабочек? Разве не детективные загадки?

— По-моему, самое тут детективное другое — вопрос: зачем их стирают! — усмехнулась Алё — на. — Кому они мешают?

— А может быть, их стирает тот, кто рисует? — азартно спросил Сева, постепенно входя в роль Гастингса и доктора Ватсона в одном лице.

— Вряд ли, — с таким же азартом ответил вместо Алёны Андрей, явно готовый войти в роль Пуаро и Холмса. — Зачем губить плоды своих же усилий? Все-таки там не просто какое-то схематичное граффити, а очень тщательно нарисованная картинка, там каждое пятнышко так вырисовано, оттенки так подобраны!

— А я думаю, что рисунки — просто ерунда, на которой не стоит зацикливаться, — рассудила наша детективщица, взяв на себя роль инспектора Лестрейда, скептика из скептиков. — Ну, стерли, ну, нарисовали…

Сева только собрался заспорить, как к нему явился клиент — молоденький блондинчик с великолепными волосами цвета меда. При виде его Сева часто задышал и глаза его повлажнели. Алёна попыталась напомнить о визитке и мадам Кавериной, однако было уже поздно: Сева явно ничего и никого не видел и не слышал, кроме нового клиента. Оставалось только надеяться на то, что, когда красавчик уйдет, он слегка опомнится.

1918 год

Спустя какое-то время (немалое, судя по тому, что солнце перекатилось на склон небосвода) она лежала головой на его плече, пахнущем жаром и солью, и думала, что, конечно, погубила себя. Да и ладно! Аглая не жалела, ни о чем не жалела, она была счастлива… и несчастна одновременно. Некое безошибочное чутье, родственное чутью животного или зверя, подсказывало, что ничего подобного больше не будет, что просто невозможно повторить такое… И слезы наворачивались на глаза не то от тоски (ведь больше не случится!), не то от благодарности судьбе (ведь случилось все же!).