Бабочки в жерновах
Шрифт:
Но, должно быть, вид Рыжего Берта, дефилирующего под ручку с юной барышней, сбил Мерерид с толку и с мысли.
– Ты? Ты поняла, куда он повел девицу? – ахнула она, жеманно прикрывая рот костяным веером. – Нет, ты видела это? Таскаться с взрослым мужиком в безлюдные места! Неслыханно!
– Неужели? – ядовито усмехнулась Фрэн, отложив в сторону шерстяной носок. – Такая прямо новость для тебя?
В каждое слово женщина вложила столько торжествующего злорадства, что даже полосатый кот, безмятежно спавший на пуфике, встал и вышел. От греха и разных тяжелых летающих предметов подальше, надо думать. В отличие от некоторых людей
Но, удивительное дело, Мерерид не поддалась на провокацию. То ли у неё действительно болела голова, как она твердила весь день, то ли перебранку с дочерью её план на вечер не предусматривал.
– Как думаешь, она – Лунэт? Или все-таки Салда? – отрешенно спросила мать.
И Фрэн в который раз подивилась дару родительницы первой говорить то, что давно крутится у всех на языке, но о чем никто не решается заговорить первым. В этом отношении Мерерид смелости было не занимать.
– Хм… Ну, судя по тому, как сегодня поступил Джай, она – Салда.
– А я не уверена…
– Тогда зачем ты спрашиваешь у меня, Дина? – тихо спросила дочь.
Старуха по-девичьи резко дернула плечиком.
– Кто же лучше всех её знает, Лисэт?
И посмотрела на своё дитя так, словно примеривалась, куда воткнуть стальную спицу – в глаз или в ямку у основания шеи.
– Вот затем Берт и повел девчонку в некрополь, чтобы удостовериться, - подавив невольную дрожь, ответила Фрэн. – Это чаще всего срабатывает.
– Стареешь, Лисэт, стареешь, чутье подводит, - фыркнула старшая из ведьм.
И если здесь имел место тонкий расчет, то у Дины просто идеально получилось вывести дочь из себя. Носок полетел в самый дальний угол комнаты, клубок – в окно, женщины мгновенно вскочили на ноги и совершенно по-кошачьи зашипели друг на друга. Давно, ох давно не слышали стены уютного коттеджа таких соленых ругательств и проклятий, которые, точно горох из рваных мешков, посыпались с языков распаленных гневом дам.
– Молись, чтобы она была не Лунэт, старая ты…
Вбитый с пеленок запрет обзываться остановил Фрэн, как натянувшийся поводок разозленную собаку.
– Ну, ну давай! Скажи, что хотела! – взвизгнула Мерерид.
Еще раз просить Фрэн не понадобилось.
– Старая дура!
И подумала, что правильно говорит Исил Хамнет: «Нельзя в себе держать, особенно злость и ярость». А лекарь дурного точно не посоветует.
– И запомни, старая дура, - с нескрываемым наслаждением повторила Фрэн. – Если окажется, что ты сегодня у Исила в приемной унижала меня в её присутствии, то все оставшиеся годы станут для тебя очень… тяжелыми.
Были времена, когда единственным, что удерживало женщину от немедленной расправы над Мерерид, было предвкушение долгой-долгой мести.
– Да что ты говоришь? Испугала! Подумаешь! Ты так веришь в то, что этот раз будет последним?
– А ты нет?
– А я вот не знаю! – с вызовом бросила мамаша.
– Но ты еще большая дура, чем я, если решила начать угрожать заранее. До того как всё решится. Это, как минимум, опрометчиво.
Выпад удался, чего скрывать. Хрупкое равновесие, давно установившееся между женщинами, держалось в основном на страхе перед будущим, перед новой неизбежной встречей.
– Значит, в этот раз
– Угу! Давай, прогуляйся в лабиринт, прогуляйся. Так сдохнуть ты еще не пробовала. Опять же, отправишься на новый круг раньше меня. – Мамочка Лисэт! Ха!
Но Фрэн-Лисэт на этот раз удержалась на краю, устояла перед соблазном пустить в ход кулаки, как бывало прежде… раньше… когда они в очередной раз менялись ролями. Она промолчала, заставив в свою очередь занервничать Дину. А та никогда не любила импровизаций в этом бесконечном спектакле на двоих и для двоих. Нестандартный ход её пугал.
– Мы все равно не узнаем до самого последнего момента, до самого конца, - сказала она и добавила: - Плевать! Хоть я уже и старая, как тебе очень хочется, но с чутьем у меня все в порядке. В этом круге твоя была очередь нарушать Устав Ковена. Поэтому у тебя дара вообще уже не осталось, а мой – при мне. И он меня не подведет.
Самой болезненный удар – правдой, она и глаза колет, и жжет, как каленое железо, и дух выбивает. И, конечно же, Фрэн знала самое болезненное и уязвимое место у Мерерид, всегда знала. Но близость избавления – это такое искушение, которое и более стойких сподвигает на рискованные слова и поступки.
Это меньше всего напоминало музыку, но все же именно ею и являлось. Звучание, сперва едва слышное за ревом волн, атакующих длинные и узкие, словно два кривых ножа, мыса, далеко выступающие в море, постепенно делалось сильнее, четче. И чем ближе подходишь, тем острее вонзается в самое твое нутро этот то ли звон, то ли стон ветра, пойманного в переплетение сотен струн, натянутых среди каменных столбиков и оград. Ветер, плененный словно в сеть. Души, прикованные к своим гробницам и то ли славящие этот плен, то ли проклинающие его на сотни разных голосов. Эспит – остров маленький, за аллегориями тут далеко ходить не надо. Всего-то ничего пройти по аккуратной гравийной дорожке, спуститься затем по высеченным в камне ступенькам, истертым множеством ног за последние несколько веков, встать на крошечном причале лицом к поросшему редкими кривыми соснами, словно последними клочьями волос на лысине старика, островку, а потом… Нет, не шагнуть с теплого камня пристани на посеревшие доски парома. Пока достаточно просто постоять и послушать, как шепчет и воет пойманный ветер над гробницами.
Поющая Скала – эспитский некрополь. Этакая коллективная усыпальница почти для всех, чьи души попались в сеть, как бабочки в паутину. Почти, потому что когда придет срок, тело Стражницы, дамы Тенар, примут сумрачные подземелья ее башни, а прах Берта-Лазутчика упокоится в волнах, развеянный над морем. А вот человека, прожившего этот круг под именем Джая Фирска, ждет склеп с выбитым на нем коротким именем: «Эвит».
Берт украдкой от своей юной спутницы, завороженной рвущей душу красотой погребального островка (и разрывающими уши звуками), растопырил пальцы и повел рукой в отвращающем жесте. Покойник, подобно многим эспитцам, настоящее свое имя упоминал редко, словно стеснялся его – да и верно, странно звучало для темноволосого и смуглого уроженца Фергины это старинное «Эвит»! Так что нечего приманивать едва отлетевшую душу раньше времени. Пущай себе порхает. Послезавтра, во время похорон, наслушается – если ему сейчас есть, чем слушать! – как его все любили и как радостно провожают на новый круг.